А потом вон оно как все обернулось…

Из штурмовой группы Савушкина не вышел никто, ни один человек. Так и не пришлось комбату Вахромееву писать представление на «младшего лейтенанта» Савушкина.

Больше всего Ганс Крюгель радовался солнцу. Странно, что он сделал это открытие на сорок четвертом году жизни: оказывается, видеть, замечать солнце, ценить его благодатное присутствие на небе есть вернейший признак душевного равновесия, здорового человеческого восприятия жизни. Раньше оно не то чтобы мешало или помогало ему, а, видимое почти ежедневно, впопыхах, в суете и тревогах, было привычным, назойливо-будничным: оно пугало его излишним ультрафиолетом на снеговых вершинах далекого Алтая, немилосердно палило спину пыльным летом сорок первого, изнуряло до липкого пота в горевшем Харькове или по-осеннему скупо заглядывало в окна госпитальной палаты на Голосеевке, под Киевом.

Только теперь понял, как много истинно живительного, бодрого, окрыляющего вливает оно в тело и душу, окрашивая мир в строгие радужные цвета порядка и успокоения.

Здесь, в «Хайделагере», в баюкающей пасторальной тиши, в искристом половодье весеннего света, он словно забыл про войну, которая была сейчас где-то очень далеко и к нему лично не имела прямого отношения. Крюгель отлично понимал, что это иллюзия чистейшей воды, но не стремился разрушить ее. В конце концов, он имел право на этот наивный самообман.

Ежедневная рабочая суета на полигоне, конфликты и скандалы из-за вечной нехватки материалов, горючего, окислителей, постоянные неполадки на стартовых позициях, нервозность и гневные укоры местного начальства Ганс Крюгель как-то не воспринимал всерьез. Все это казалось ему пустяковым и ничтожным по сравнению с тем, что он уже пережил, что осталось у него за спиной.

Сам он определил свою роль как «при сем присутствующего», ничуть не более. Он аккуратно по утрам являлся в штаб, делал разнарядку на очередные строительные работы, регулярно появлялся на объектах, чинно забросив за спину руки и благодушно ухмыляясь. На истерические вопли шеф-инженера доктора Грефе он, посмеиваясь, отвечал: «Майн пферд ист абгеягд»[16], спокойно подставлял лицо весеннему солнышку. («Грейтесь, герр Грефе, грейтесь! Это полезно».) «Анормаль!» — возмущенно орал Грефе и, размахивая руками, убегал на очередной объект.

Сам Крюгель, как раз наоборот, ненормальным считал Фрица Грефе — фанатичного и безалаберного инженера-ракетчика. И как ему казалось, не без основания. Человек, верящий е прочность мыльного пузыря, каким в общем-то была идея «вундерваффе», не может быть нормальным. Впрочем, Крюгеля это тоже по-настоящему не касалось.

Его ум сейчас активно работал только на запоминание. Крюгель уже досконально знал тактико-технические данные ракеты А-4 (кодовое название Фау-2), малой ракеты «Рейнботе», зенитных реактивных снарядов «Вассерфаль», «Рейнтохтер», которые испытывались на полигоне, знал их общую компоновку и конструкцию, химический состав топливных и окислительных смесей, вес и тактические возможности транспортной ракетной повозки «видадьваген» и ракетного самоходного лафета «майлерваген». Даже имел некоторые данные по отстрелам таблиц дальности. Но к сожалению, все это уже почти три месяца лежало мертвым грузом, законсервированное где-то в потаенных закоулках памяти…

На брань шеф-инженера Крюгель не обращал никакого внимания — между ними были вполне приятельские отношения. К тому же Фриц Грефе, в сущности, был человеком незлобивым, хотя и любил частенько поворчать. Круглоголовый, лысый, с жиденькими кудряшками над ушами, он всем тыкал и на всех орал, с непостижимой быстротой мотаясь из конца в конец по полигону, вроде шарообразного куста азиатской полыни, называемой перекати-поле. С ним часто ссорились, но уважали.

Другое дело комендант «Хайделагера» штурмбанфюрер СС Макс Ларенц — его побаивался даже Грефе (Ларенцу, единственному человеку, он говорил «вы»). Штурмбанфюрер был воплощением подтянутости, подчеркнутого внешнего лоска. Он казался безнадежно, по самые уши, влюбленным в самого себя. Пугали его глаза, — старчески бесцветные, они где-то в своей глубине вдруг удивляли острой льдистой синевой. Глаза, которые не умели, просто неспособны были улыбаться.

Ларенц выглядел флегматичным, и уж если оживлялся, то, как правило, не к добру: либо устраивал очередную постыдную экзекуцию над рабочими-военнопленными, либо творил скорую расправу над проштрафившимся солдатом, или готовил бумажную пакость кому-нибудь из руководящего состава, уединившись в свой «комендантхаус» — единственный кирпичный дом на территории полигона. К счастью, на рабочих объектах и пусковых позициях он бывал редко.

Крюгель блаженно нежился на утреннем солнышке, когда услыхал сзади на асфальтовой дорожке знакомый солдатский, четкий шаг штурмбанфюрера. Поежился, но оборачиваться не стал (может, пройдет мимо?..).

— Принимаете солнечные процедуры, герр оберст? — спросил с иронией комендант.

Крюгелю пришлось-таки повернуться, сделать удивленно-обрадованные глаза.

— О да! Прогреваю ключицу. Еще в госпитале рекомендовали врачи.

— Вы прямо-таки становитесь солнцепоклонником! — учтиво и доброжелательно сказал Ларенц.

«Черт побери! — обеспокоился Крюгель. — Что он затевает, этот черный иезуит? Неспроста разливает елей…» Произнес благодушно:

— Мы все солнцепоклонники, в сущности… Не случайно наш фюрер — хайль фюрер! — избрал государственной символикой древний знак огня, олицетворение солнца.

— Прекрасно сказано, оберст! Но насколько я сведущ, эти свиньи-славяне пошли еще дальше: в свое время они объявили солнце главным богом. Не так ли? Может быть, я ошибаюсь, тогда вы, как специалист по России, поправьте меня. Битте.

— Я не силен в истории… — ушел от ответа Крюгель и опять демонстративно повернулся к солнцу. Пусть не воображает, что ему, штурмбанфюреру, майору по званию, дозволено вот так высокомерно и вальяжно играть казуистикой в общении с полковником. Пусть чувствует дистанцию.

— Я, собственно, явился к вам с предложением, герр оберст, — сухо кашлянул Ларенц. — Вы не смогли бы прямо сейчас поехать со мной на аэродром для встречи важных гостей? Если, конечно, позволяет ваша чрезмерная занятость.

Разумеется, это был приказ. Но и ехидная колючка тоже. Разве мог удержаться Ларенц, чтобы лишний раз не пришпилить этого «ленивого оберста»?

— В этом есть необходимость?

— Безусловно.

— Я готов.

Правда, не совсем понятно было, почему именно ему предложено встречать «важных гостей»? Почему не Фрицу Грефе, ведь он, шеф-инженер, командует здесь парадом, а вовсе не Крюгель? Ну это выяснится…

Встречающая кавалькада состояла из бронеавтомобиля, черного бронированного «мерседеса» и бронетранспортера с солдатами-эсэсовцами в хвосте колоны. Это выглядело внушительно, хотя до аэродрома было рукой подать — он начинался сразу же за территорией полигона, буквально за колючей проволокой. Значит, следует ждать действительно важных гостей, если Ларенц принял такие меры предосторожности…

Из приземлившегося самолета (эскорт из четырех «мессершмиттов» тут же повернул на запад и скрылся) вышли генералы. Их было двое: один — в авиационной форме; второй, грузный группенфюрер, — в черной, тыловой эсэсовской. Именно он первым шагнул к Гансу Крюгелю.

— Бергер. Очень сожалею, оберст, что я не смог тогда принять вас в Берлине. Срочно улетел в Италию в связи с этой перетряской у Муссолини.

— Я тоже очень жалел, герр группенфюрер!

Крюгель, разумеется, говорил неправду. Он тогда, в декабре, до чертиков обрадовался, когда узнал, что визит не состоится. Он откровенно побаивался высокопоставленного эсэсовца: мало ли что ему известно и не начнет ли он докапываться до истинных глубин его, Крюгеля, делового сотрудничества в Харькове с двоюродным братом генерала штандартенфюрером Хельмутом Бергером…