— Ви имейт пароль?

— Нет. Специально не имею, Ну если хотите: «Черемша».

— Что означайт «Черемша»?

— Село, стройку, где вы работали до войны. У нас в тылу.

— И что же?

— Я вас знаю еще по тем временам. Как и вы меня знаете.

— Не поняль. Объясняйт, пожалуйста.

— Чего тут объяснять? У вас еще свадьба была, на которой мы с вами подрались. Вы тогда мне боксом саданули. И подбородок.

Крюгель прищурился, припоминая. Рассмеялся, показывая крупные крепкие зубы и этой своей «лошадиной улыбкой» сразу напомнил того довоенного настырного немца-инженера.

— Так это биль ви? Но я вас но вспоминай. Нет. Я биль отшень пьян.

— Вот те раз… — несколько даже обиженно протянул Полторанин. Может, напомнить, как он, Гошка Полторанин, тогда с правой заехал ему в ухо? Небось вспомнит. Однако спросил: — Ну а Харьков вы помните? Когда меня допрашивал штандартенфюрер, а вы пристегнули цепочкой к дверной ручке. А потом, во время налета, вручили мне бумагу — план минирования города. Помните?

— О майн гот! — неподдельно удивился оберст, откинул голову, пристально вглядываясь в советского разведчика. — Так это опять биль ви?! Невероятно!

— Да, это был я, господин Ганс Крюгель. И вот теперь здесь, в Польше, тоже опять я.

— Что ви хотель от меня на этот раз? — прямо и с каким-то раздражением спросил Крюгель, словно Полторанин специально, умышленно преследовал его все эти годы.

— Простите, хочу не я, — спокойно поправил Полторанин, — а советское командование.

— Ну разумеется! Я это имель на виду.

«Интересно! — подумал Полторанин, — А ведь он сейчас по-русски шпарит куда лучше, чем до войны. Научился-таки. Жизнь, стало быть, заставила».

— От вас требуется немногое, господин полковник. Первое: тактико-технические данные ракеты Фау-2, а также сведения по ее компоновке, о составе горючего, по результатам испытаний, перспектив боевого применения на фронте. Второе: вы, как инженер полигона, должны сделать все возможное, чтобы не допустить разрушения или уничтожения наиболее важных объектов, связанных с испытанием ракет. Учтите, Красная Армия начала новое наступление и скоро ее танки будут здесь.

— Это есть требований? Или просьб? — прищурился Крюгель.

— Какая разница. Речь идет о вашей жизни и, в конце концов (тут Полторанин, кстати, вспомнил о напутственных словах майора Матюхина!), о судьбе всего немецкого народа. Гитлер тащит Германию в пропасть, неужели вы этого не видите? Вы просто обязаны сейчас помочь нам, а значит, помочь спасти десятки тысяч немцев, которые могут сгореть в огне бессмысленной тотальной войны. Вы же понимаете, что за эти ракеты союзники отплатят вам сторицей!

— Вы есть неплохой агитатор, — грустно усмехнулся Крюгель. — Но, как говориль люди Черемша, ви не на того напаль. Я не какой пугливый кошка. Я есть офицер вермахта, честный патриот Германии… Их виль нихт[38] служба темный сила…

Оберст явно завелся, побагровел. Начал сбивчиво путь русские и немецкие слова, потом вообще перешел только на немецкий. Полторанин понимал, что нельзя давать оберст у митинговать — не скоро остановишь.

— Айн момент, герр оберст! — Резкая немецкая фраза сразу остудила Крюгеля. — Вы мне скажите прямо: сделаете или нет?

— Надо думай… — выдавил оберст, опуская сразу потухший взгляд. — Отшень много думай…

— А чего думать, и так все ясно. С Гитлером вам не по пути. Так идите с нами. Ради будущего Германии.

— Я буду думай, — упрямо повторил немец.

— Ну ладно, Даем вам двое суток на размышление. Встреча повторится здесь. Но имейте в виду, к этому времени мы ждем от вас готовую справку о том, что я говорил, Для вас так будет лучше.

— Фир таген, — сказал Крюгель и растопырил, показал пальцы. — Четыре!

— Хорошо, пусть будет четыре. Хотя торопиться, между прочим, надо вам, а не нам. Мы как-нибудь подождем. На этом разговор заканчиваем.

Полторанин уже открыл дверцу и шагнул к подошедшему «гауптману» Гжельчику, когда услыхал сзади снова голос Крюгеля:

— Вам необходим большой осторожность! Здесь эсэс-батайлен уничтожаль русский диверсант-парашютист. Два мертвых доставлен на штаб. Полк «Бранденбург» завтра проческа леса. Я очень печальный, если не встречайт вас здесь обратно.

Это услыхал и Гжельчик. Побледневший, нагнулся к дверце, что-то быстро проговорил по-немецки. Оберст ему ответил, и машина тут же отъехала.

Закурив сигарету, Гжельчик меланхолично заметил:

— Оказалось, все просто, командир… У них тут, на полигоне, имеется техническая новинка, называется «радар». Эта штуковина и засекла наш самолет в воздухе. Вот почему немцы узнали про десант.

С командиром танкового полка у Вахромеева сразу как-то не сложились отношения. Причин для этого было много, начиная с того, что комполка майор Лохов, кадровый офицер, успел окончить ускоренный курс танковой академии, а Вахромеев не имел военного образования. Лохов прошел прекрасную фронтовую школу в знаменитой 60-й армии Черняховского, начав командиром танковой роты под Воронежем, освобождал Курск и в числе первых форсировал Днепр, Ему, командиру полка лихих тридцатьчетверок, надлежало теперь быть в формальном подчинении у пехотного майора. Лохов ничуть не скрывал своего уязвленного самолюбия (хотя и знал, что согласно Боевому уставу общее командование в сводном отряде возлагается именно на командира стрелкового подразделения).

Но дело было не в этом. Уж слишком разные они люди, чтобы найти контакты, установить взаимопонимание с первого раза. Лохов — горяч, напорист, резок, не говоря о явном избытке гонора. Вахромеев же отличался осторожностью, основательностью подхода и той мудрой, веской неспешностью действий, которая приходит к солдату-окопнику после многоразового воскрешения из мертвых, когда он на своей шкуре убеждается в главном уроке войны: успей сообразить за себя и за врага.

Конечно, про эту командирскую разнополярность хорошо знали в высшем штабе, когда планировали операцию танкового десанта. Ничего особенного: командиры не кумовья, чтобы подбирать их по принципу взаимной покладистости. Настоящие характеры — как кремневые кресала, сшибаются до искр, иногда до пламени. И это хорошо, если ради дела, ради общей победы в бою. Победы малой кровью. К тому же бой — не учения, не тыловые тренировки, где можно безнаказанно позубоскалить и эффектно покрасоваться. Бой мигом сдирает всякую шелуху, выбрасывает за борт мелочные капризы и вздорные страстишки.

Так рассуждал Вахромеев, не особенно обижаясь на подчеркнутую сухость щеголеватого комполка, не обращая внимания на его язвительные реплики во время разборов совместных тактических учений.

Отношения у них окончательно обострились, после того как Вахромеев возразил против ходатайства танкистов перед высшим штабом о включении в состав полка роты тяжелых танков ИС (эти громадины выдерживал далеко не всякий мост. Стало быть, весь рейдовый десант пришлось бы ориентировать на проходимость нескольких тяжелых танков). Командование резонно поддержало Вахромеева.

Не согласился Вахромеев и на предложенное ему место в головном танке — как старшему командиру во время движения. Он предпочитал быть среди своих автоматчиков, прямо на танковой броне, чтобы, как и они, видеть все в открытую, чтобы — лицом к ветру, ощущая пыль и скорость, обжигающее дыхание опасности.

Начало фронтового наступления складывалось трудно. Особенно на южном фланге, где в тылу у немцев был Львов. За двое суток упорных боев удалось лишь южнее Колтова пробить в обороне врага узкую брешь, шириной и 5–6 километров, и овладеть городом Золочев. Идя на риск, маршал Конев принял смелое решение: именно через этот насквозь простреливаемый колтовский коридор ввел в сражение сначала 3-ю гвардейскую танковую армию, а затем и 4-ю танковую армию.

Через несколько суток танкисты-гвардейцы генерала Рыбалко были уже в глубоком тылу немцев, в ста двадцати километрах от линии фронта. Обходным маневром они отрезали Львов с запада и, соединившись в районе Буск, Деревляны с конно-механизированной группой генерала Баранова, замкнули кольцо окружения бродской группировки врага в составе восьми дивизий.