— А куда теперь его?

В самом деле проблема. Взять с собой? Уж больно хрупкое, раздавить можно. Выпить сырым вряд ли найдется охотник… В конце концов, положили яйцо обратно в корзину («потом решим!»). Полторанин тут же сообразил: вот подходящий предлог, чтобы выпотрошить карманы радистки.

— Анилья, покормите птицу! Высыпайте свои семечки.

— А у меня их нет, — улыбнулась она.

— Как — нет? Не может быть. Поищите лучше.

— Я их оставила на базе. Ведь вам не нравится.

— Я этого не говорил…

— А я заметила. По глазам.

— Хм… — смутился Полторанин. — А вы, оказывается, наблюдательная. Понятливая.

— Дисциплинированная, — прищурилась она.

Ребята, конечно, уловили в разговоре оттенки, выходящие за грань командирской официальности. Братан многозначительно хмыкнул, а капрал Юрок с нарочитой сварливостью стал ругать цесарку, никак не желавшую вылезать из корзины на прогулку. «Заметила по глазам…» — недовольно повторил про себя Полторанин. Что верно, то верно: уж очень пристально она его иной раз разглядывает. Впрочем, что в этом плохого? Стало быть, интересуется. Ничего плохого нет…

А «жертвенная» цесарка тем временем закатила истерику. Напуганная аэродромным шумом, хлопала крыльями, зло щелкала клювом, оглашенно кричала и, наконец, улучив момент, вырвалась из рук капрала.

— Догнать! — испуганно закричал Полторанин.

Ловили цесарку долго. Она шмыгала по ближним кустам, потом нырнула в густую траву. Пришлось брать ее в оцепление, снова гнать к стоянке. Запыхавшиеся, взмокшие от беготни, не заметили, как у ближнего транспортного самолета Ли-2 затормозил штабной «виллис».

Майор Матюхин доклада Полторанина слушать не стал, сердито буркнул:

— Что тут за ералаш творится? Построить группу!

Припадая на ногу, майор прошелся вдоль строя, раздраженно откашлялся.

— Значит, так вы настраиваетесь перед боевым заданием?! В пятнашки решили порезвиться? Игривый народ, как я погляжу… Откуда взялась курица? Я тебя спрашиваю, Полторанин!

— Это цесарка, товарищ майор.

— Ну все равно. Откуда, зачем?

— Понимаете, примета такая существует… Положено птицу дарить летчикам. На удачу. Ну а также провожающим. Мы вам тоже подарок приготовили. Так сказать, от души.

— Мне? — удивился майор. — Какой?

— Диетический, товарищ майор. Чтобы вам про нас икалось, хорошо вспоминалось. Вот, совсем свеженькое, еще теплое! — Полторанин торжественно вручил майору яйцо, которое загодя забрал из корзины. — На здоровьице вам!

Матюхин принял яйцо на ладонь, потом исподлобья оглядел насмешливые лица десантников, не выдержал и сам рассмеялся:

— Спасибо, шельмецы! Ни пуха вам, ни пера.

— К черту! — гаркнул за всех Полторанин.

Майор передал подарок шоферу-солдату, потом вернулся к строю и подал. Полторанину твердый пакет под сургучными печатями:

— Открывай и читай боевое задание! Карты и документы берешь с собой. В случае опасности подлежат уничтожению. Посветить фонариком?

Текст был коротким и по смыслу ничего нового для Полторанина не представлял: задание он уяснил для себя еще в первую встречу с майором Матюхиным. Вот кое-что из цифровых данных привлекло его внимание, он даже не сдержал возгласа удивления.

— Что-нибудь непонятно? — обеспокоился Матюхин.

— Все понятно, товарищ майор. Это так… старое вспомнилось.

И еще как вспомнилось! Да и не могло не вспомниться, ведь в координатах объекта — этого немецко-фашистского «Хайделагера» — опять значилась та же самая пятидесятая параллель! 50° северной широты — точно, как в аптеке на весах. Именно по этой «линии войны и жизни» он начинал свой путь от самой Черемши. Она же через три года привела его в Харьков и вот теперь, продолжаясь строго на запад, выводила на объект, расположенный глубоко в тылу врага…

Случайность? Может быть… Но за этой странной случайностью зашифрована была не только его судьба, но и судьбы многих и многих людей, с которыми сводили его фронтовые дороги. Вот как сейчас. Уралец Сарбеев, испанка Анилья, поляк Гжельчик, харьковчанин Братан — все они вышли с ним на единую параллель ради общего святого дела.

…Грузились в Ли-2 в полной темноте. Сначала грузовые парашюты, потом десантники поочередно поднялись по лесенке в люк. Полторанин шел последним, легонько подталкивая Анилью — ей, бедняге, нелегко приходилось с рацией на груди и огромным узлом парашюта за спиной.

Взревели моторы, самолет, вздрогнув, тронулся по рулежной дорожке. Полторанин с грустью смотрел на стоящею в «виллисе» майора Матюхина. Представил, как oн завтра поутру аккуратно расставит чайные принадлежности на своем рабочем столе, разложит сухарики, а в алюминиевую кружку с электрокипятильником осторожно опустит дареное яйцо. И вспомнит про них…

Они далеко будут в это время, очень далеко. И еще неизвестно, как у них сложатся дела, во всяком случае им будет не до чая. Наверняка.

Полторанин подумал о том, что сам он, будучи командиром группы, по сути дела, впервые летит в глубокий вражеский тыл. Конечно, он много раз уходил за передовую, на его счету около дюжины доставленных «языков», он хорошо знал, что такое тыл противника. Но это всегда было кратковременным, и, действуя в ночном поиске вблизи вражеских блиндажей, он постоянно ощущал прочную опору под ногами — близость своих родных подразделений, готовых немедленно прийти на помощь. Теперь будет по-другому, совсем по-другому.

Говорят, что к этому привыкают долго, потому что приходится ломать самого себя, перекраивать привычное, устоявшееся. И не кто-нибудь говорит, а свидетельствуют лесовики Братан, Гжельчик, Сарбеев, имеющие двухлетний партизанский стаж. Ну, положим, он, Полторанин, сдюжит, обвыкнется (все-таки человек бывалый). А как же эта глазастая «донья»-радистка, у которой собственного веса для раскрытия парашюта едва хватает? (Инструктор всерьез сомневался.) Ведь она не то что в тылу врага, на фронте под обстрелом ни дня не бывала — прямо из спецшколы сюда выпорхнула…

И все-таки он, как командир, уверен: есть в ней, чуточку взъерошенной, нечто глубинное, сильное и прочное, как стальной стержень в бронебойной пуле. А худоба, хрупкость — это только видимость, не зря же она играючи управляется с тяжелой рацией!

Полторанин не то чтобы жалел радистку Анилью, ему просто нравилось думать о ней. Мысли о ней непонятным и удивительным образом всегда почему-то соприкасались с его собственным прошлым, с довоенной таежной юностью, с красками и запахами бревенчатой, пропахшей смолой Черемши. Может быть, потому, что, глядя на ее детски припухшие губы, на вздыбленную черную прядку у пилотки, он невольно представлял и себя — тоже восемнадцатилетнего, наивного, колючего, до глупости самоуверенного. Нет, он в ее годы был совсем но таким, к сожалению…

Над линией фронта самолет попал в зону сильного зенитного огня. Несколько раз машину резко подбрасывало от близких разрывов, в салоне зловеще мелькали мертвенно-белые лучи прожекторов. Потом самолет резко завалился, совершая противозенитный маневр, — в хвосте застучали грузовые ящики. Выровнялся и круто полез вверх, в тучу. Вскоре обстрел затих позади.

Десантники облегченно перевели дыхание: пронесло…

Теперь предстояла громадная петля над территорией, занятой противником. Маршрут был рассчитан так, чтобы самолет над районом выброски появился не со стороны фронта, а с северо-запада, от Варшавы. Это диктовалось необходимостью.

Спустя полтора часа штурман-капитан вышел в салон и, помедлив, распахнул дверь.

— Вышли к РМ[32]. Приготовиться!

— Пошел!

Сначала выбросили грузовой парашют, затем быстро — один в спину другому — пошли вниз десантники. Старшин лейтенант Полторанин прыгал последним.

При раскрытии парашюта его крепко дернуло. Оглядевшись, он пересчитал ниже себя белые купола: как будто все пять (оранжевый, грузовой, — еще ниже). От земли, невидимой, растушеванной рваными облаками, тянуло холодной сыростью: кажется, недавно прошел дождь.