Лукреции не понадобилось много времени, чтобы найти то, что она хотела. Первое Рождество нового века Хайборны отпраздновали в своем новом доме в конце Спунбилл-лейн, одного из самых высоких мест на острове – шесть футов над уровнем моря. Они назвали его Хайборн-Хилл.

Дом и окружавший его чудесный сад были отрадой только Лукреции: ее муж и дочка были влюблены в море. Вскоре выяснилось, что Лукреция не может больше иметь детей, так что Клеопатра стала центром внимания и единственной гордостью и радостью своих родителей. Мать всеми способами пыталась удержать девочку на берегу, но Клеопатра рассматривала дом исключительно как место, где она ела и спала, когда не находилась на «Королевской раковине».

К тому времени как ей исполнилось пять, Клеопатра уже вовсю путешествовала с отчимом на его шхуне, набираясь знаний, которые будут служить ей верой и правдой почти целый век. Испанский она выучила, разговаривая с домработницами в Хайборн-Хилл, а местный патуа – с портовыми грузчиками на пристанях далеких портов, Фор-де-Франса и Порт-оф-Спейна. Патрик Хайборн учил дочь рыбачить, прокладывать курс, читать карту и ориентироваться по звездам – к недовольству матери, всеми силами пытавшейся заинтересовать Клеопатру учебой в школе и светской жизнью Ки-Уэст.

Жизнь Клеопатры резко изменила курс на семнадцатом году жизни, когда мать заболела. Несмотря на героические старания Патрика найти лекарство, Лукреция Кэннон Мидор Хайборн умерла от туберкулеза. Ее похоронили на семейном участке кладбища Ки-Уэст, примыкающем к мемориалу «Мэна».

Патрик Хайборн сдержал слово, данное умирающей жене, несмотря на протесты дочери. Клеопатра отправилась в школу-интернат во Франции. Правда, удача улыбнулась ей, и она вернулась на Ки-Уэст уже через полгода, спасаясь от конфликта в Европе, в итоге приведшего к Первой мировой войне.

Клеопатра вернулась к прежней жизни и вышла в море. Несколько лет она работала первым помощником капитана у своего отца на «Королевской раковине». Странное это было зрелище – в портах Карибского моря не часто увидишь прекрасную девушку, управляющую судном. Клеопатра Хайборн быстро заслужила уважение находившихся у нее в подчинении моряков.

В то утро, когда Клеопатре исполнилось восемнадцать, «Королевская раковина» мягко покачивалась на якоре в маленькой гавани Ле-Труаз-Иле по другую сторону залива от Фор-де-Франса. Когда именинница спрыгнула со шконки в крошечной каюте и поднялась наверх выпить чашку кофе, она увидела отца – тот сидел на леере прекрасной старой шхуны, пришвартованной рядом. Клеопатра в изумлении смотрела на великолепное судно, еще пахнувшее свежим лаком, краской и сосной. Она спрыгнула с палубы «Королевской раковины» на причал и направилась к отцу.

– Предыдущий владелец называл ее «Нептуния», но я пока не стал прибивать доску с названием, – сказал отец Клеопатры. – Это работа капитана. Сдаем рождения!

И он поведал ей историю о том, как «Нептуния» оказалась в бухте Гаваны в ночь ее появления на свет.

– Как ты ее назовешь? – спросил отец.

Слезы заструились по щекам Клеопатры, и она бросилась в объятия отца.

– «Лукреция», папочка. Я хочу назвать ее в честь мамы.

На следующее утро «Лукрецию» и «Королевскую раковину» провожали пушечные залпы. Они отплыли из Фор-де-Франса и помчались в Америку наперегонки – пятнадцать сотен миль к северу. Плавание завершилось за небывалый срок – восемь дней, – и когда на южной оконечности Ки-Бискейн показался маяк Кейп-Флорида, на финише их разделяли только тридцать секунд.

– Я выиграла, но я уверена, папа мне поддавался. Вот так я получила эту шхуну, – сказала мне Клеопатра. – После этого проносились мимо волны, штормы… и годы. Где-то по пути я вдруг поняла, что забыла осесть, выйти замуж, обзавестись семьей – но было уже слишком поздно. Кроме того, я была замужем за океаном. Иногда, конечно, я думаю, какова была бы моя жизнь, если б я осталась на берегу в Ки-Уэст. Но это не моя судьба. Может быть, я старуха, но чувствую себя маленькой девочкой в долгом путешествии.

В парикмахерской наступила тишина; затем с меня сняли мокрое полотенце, кресло скрипнуло и сложилось. Облако пудры окружило мою голову, и парикмахер принялся обмахивать меня кисточкой.

Клеопатра стояла рядом и улыбалась.

– Ты не против, если я посижу в этом кресле? Ты ведь уже закончил?

– Разумеется, – ответил я.

Она сидела и смотрела на потускневшую картину.

– Она тускнеет от времени – прямо как я.

Клеопатра оглядела парикмахерскую еще раз и снова перевела взгляд на картину.

– Я рада, что на стене висела не Елена Троянская. Не могу представить, чтобы меня звали Еленой. А теперь давай махнем в город, Талли.

На закате мы поужинали mojitos[141] и чили в баре отеля «Англетер», а потом отправились на бейсбольный стадион, чтобы увидеть истинную причину нашего приезда – финальную битву без пуль в постреволюционной Кубе.

Эль Коэте, подачами которого грезила Клеопатра, стоял на насыпи питчера в составе «Гавана Индустриалес». Противниками были не Колумб или испанские конкистадоры, как в моем сне, а ненавистные «Сантьяго де Куба». Миллионы американских долларов звали Эль Коэте с другой стороны Гольфстрима в надежде, что он дезертирует и станет играть в то, что кубинская пресса называла pelota esclava – «рабский бейсбол». Но Эль Коэте остался дома. Тысячи газетных статей были посвящены его решению, но на самом деле никто из репортеров не знал, почему он остался на Кубе.

– Ему нет нужды уезжать, – вот и все, что сказала об этом Клеопатра. Мы продирались сквозь толпу болельщиков, стекающихся на стадион. – Кроме того, Эль Коэте не умеет плавать.

Игра развернулась в классическую битву. Шестьдесят тысяч болельщиков собрались на стадионе за два часа до первой подачи. Крики, гудки, барабаны и литавры не прекращались. Больше того, они становились громче; работала магия Эль Коэте.

Толпа без остановки скандировала его имя. К концу игры все охрипли: Эль Коэте накостылял шестнадцати бэттерам, и «Индустриалес» порвали «Сантьяго».

Домашние игры закончились, и теперь «Индустриалес» предстояло провести два матча в Сантьяго. Как бы Клеопатре ни хотелось вместе с командой отправиться на выездную игру, путешествие по суше на автомобиле или поезде было для нее слишком. Мы возвращались на Кайо-Локо.

После игры мы с Клеопатрой встретились с Эль Коэте. Он пригласил нас на вечеринку в своем квартале, недалеко от стадиона. Никто не просил автограф, не было ни агентов, ни менеджеров, ни юристов, ни спонсоров, ни исступленных поклонниц, визжащих за полицейскими кордонами. Эль Коэте останавливался поболтать с людьми, сидевшими на ступеньках своих домов, заходил в их cocina,[142] а потом они с Клеопатрой обсудили свои семейные дела. Когда улицы опустели и все разошлись по домам, он отправился с нами прогуляться, повесив сумку с формой на руль своего велосипеда.

Мы остановились у уличного торговца и поели мороженого. Эль Коэте сказал Клеопатре, что обязательно постарается прийти к шхуне завтра утром перед отъездом команды в Сантьяго, и подарил ей мяч с игры. Даже что-то написал на нем на память. Она положила его в карман. А потом лучший питчер кубинского бейсбола (кстати, 15 миллионов кубинских болельщиков утверждают, что лучший в мире) сел на свой велосипед и покатил домой.

В Кохимар мы прибыли около полуночи. Наше такси обогнуло статую Эрнеста Хемингуэя в конце улицы и остановилось у ступеней к пристани. Там, под кубинской луной, зазвонил спутниковый телефон. Клеопатра передала его мне.

– Она в Майами! – заорал из трубки голос Вилли.

– Нет, мы в Гаване, – сказал я.

– Не ты! Лампа! Душа маяка! Она на свалке! На Майами-Ривер!

Ну, сами можете представить, какая суматоха началась. Клеопатра хотела отправиться немедленно, однако нам пришлось ждать утра, чтобы пройти таможню. Мы перезвонили Вилли Сингеру, и он поведал ей историю еще три раза, пока она не смогла наконец поверить, что цель ее поисков находилась на Майами-Ривер примерно в миле от дока «Судоходной компании Хайборн».