— Здравствуйте, Тихон Николаевич! — Улыбаясь, как старому знакомому, Белецкий протянул руку. — Мы опоздали?

— Да нет. Приемная комиссия соберется через неделю. — Тихон Николаевич провел широкой ладонью по крепкому Мишиному плечу. — Школа наша такая, что и общее и специальное образование дадим. Агрономом будешь. Такие кадры селу позарез нужны.

— Парень послушный, умница, — вставил Антон Ефимович, — и трудолюбия не занимать.

— Вот видишь, какую тебе лестную аттестацию дают, — улыбнулся директор. — Таким и будь. У тебя, брат, все еще впереди.

В общежитии — покосившемся бараке — коротко стриженная женщина с метлой в руках спросила:

— Тебе куда? — И, не дождавшись ответа, добавила: — Новенький? В восьмую.

Миша открыл дверь с небрежно нанесенной мелом восьмеркой, а навстречу — два подростка. Чубатый толстяк с редким белесым пушком на верхней губе поинтересовался:

— К нам?

— Сюда прислали.

— Располагайся, но учти: у печки занято.

В комнате ни одной койки, стекла выбиты. Миша смутился, не зная, как быть. Поискать, где получше? Но у выхода столкнулся со светлоглазым, русоволосым мальчишкой.

— Тоже сюда? — спросил тот.

— Сюда, но вот смотрю…

— А что смотреть? Давай поближе к печке.

— Уже заняли. Были тут двое.

— А, это мордатый с пузанком? Не их ли мешки да железный сундук за печкой? Пошли они… Располагайся поближе к очагу, не церемонься. Тебя как?

— Горновой, Мишка.

— А я Колька Сурмин. Подкрепимся? У меня тут целое богатство. — Достал из кармана огурцы и бурые, не успевшие созреть помидоры. — Бери. Порубаем, рванем в леваду за камышом, а то на голом полу ребра поломаем.

Миша поспешно развернул свой узелок.

— И мне хозяйка кое-что завернула. Не хотел брать, обиделась.

— Чудак. Отказываться от харча грех.

В большом льняном полотенце оказалось полбуханки хлеба, сало, кусок брынзы. Колька ахнул:

— Вот это, я понимаю, хозяйка!

— Окна позатыкать бы. Сквозит, как в трубе, — сказал Миша.

— Завтра что-нибудь придумаем, — ответил Колька. — А теперь — за камышом.

Принесли два снопа.

— Бросай рядом. Будем греть друг друга. Станет жарко, — усмехнулся Николай.

И от этой шутки неунывающего хлопца теплее стало на душе.

До наступления темноты ребята побывали на огороде. В пожухлой ботве отыскали несколько скрюченных огурцов, а Николай, кроме того, выкопал две большие морковины.

Спать на сухом камыше неплохо, если бы не адский холод.

— На двоих одну бы ряднину, — прошептал Мишка.

— К тетке Фросе надо махнуть, — ответил Колька, — она у меня одна, и я у нее тоже. Радехонька будет. Сирота я. Ни отца ни матери.

Тетю Фросю ребята встретили в огороде. Она резала на мелкие кусочки желтую тыкву. Увидев ребят, всполошилась:

— Николай! Ай, молодец!

— Это мой дружок, Миша.

— Скорее, скорее в дом, ребятки.

Через несколько минут она пригласила ребят к столу, угощала настоящим чаем и вкусными пирожками, а на прощание сунула Николаю под мышку его большое одеяло, Мише завернула в коврик мягкую, невесомую подушку.

— Матрасики бы вам, — сокрушалась она, — да нет… Обязательно приходите еще.

Тетя Фрося проводила ребят до самой окраины местечка. Эта ее встреча с племянником была последней. Поздней осенью Сурмин узнал, что она внезапно умерла.

Учился Миша успешно, получал по всем предметам отличные оценки. Преподаватели ставили его в пример. Вскоре Мишу единогласно приняли в комсомол, а потом избрали членом бюро. Работа в комсомоле отнимала немало времени, но и учила многому, оттачивала классовое сознание, укрепляла идейную убежденность.

Избранный в состав совета школьной первичной организации Осоавиахима, Миша был назначен помощником руководителя стрелкового кружка и много времени проводил в сооруженном самими учениками тире, выдавал патроны по указанию руководителя кружка Григория Остапенко — бывшего бойца Красной Армии. И еще Миша отвечал за каждую стреляную гильзу. Свои обязанности выполнял с душой, за что получал дополнительно по одному-два патрона. Так натренировался, что бил только в десятку.

— Молодец, — хвалил его Остапенко. — На военное дело силы не жалей. Призовут в армию, а ты — почти подготовленный боец. Осоавиахим — это тебе не игрушка, а настоящая школа закалки и мужества.

— Я, Григорий Васильевич, готов хоть сегодня в Красную Армию, так ведь не возьмут. Годами не вышел. Да и годен ли?

— Годы работают на тебя. Не успеешь и глазом моргнуть, как подоспеют. А насчет годности скажу: стрелок отменный, не хлюпик, сын буденновца. Кому же, как не тебе, доверить службу Отечеству.

Окрыленный, Миша побежал в столовую. По пути встретил взволнованного секретаря комитета комсомола Петра Довганя.

— Пошли в клуб скорее, — сказал Петр.

— Зачем?

— Как зачем? Тебе разве не сказали? Клава Мунтян умерла.

— Да я же с ней в субботу говорил, здорова была, на хутор собиралась.

— Была с девушками, а когда возвращалась, подстерегли их кулацкие сынки, надругались. Клаву так изуродовали, что и спасти не удалось. Умерла в больнице. Бандюков задержали. Главарем был какой-то Курт.

— Если Курт, то, наверное, Штахель. Я знал его, гада.

Да, Миша не сомневался, что это мог быть только тот самый долговязый негодяй, который бросил тогда песок в глаза избитому и вкопанному в землю пареньку.

Любимицу школы, заводилу во всех добрых делах Клаву Мунтян похоронили с почестями. А вскоре состоялся суд. Главарей — Курта Штахеля и Петра Рудого — приговорили к высшей мере наказания, остальных — к разным срокам заключения. В школе еще долго кипело негодование по поводу зверства кулацких сынков. Не случайно, когда в начале тридцатого года встал вопрос о ликвидации кулачества как класса, комсомольцы школы откликнулись на партийный призыв с большим воодушевлением. Они посчитали нужным с хуторскими кулаками-мироедами рассчитаться в первую очередь.

Это было в январский морозный день. В лекционном зале школы комсомольцы ждали секретаря партячейки Корнея Степановича Мартынова.

Ребята любили его как родного отца. Несмотря на большую занятость, он, участник революции и гражданской войны, находил время, чтобы рассказать комсомольцам о непобежденной крепости — броненосце «Потемкин», о том, как большевики Черноморского флота готовили восстание, о связях, установленных в канун революции с Женевой, где находился Ленин. С волнением слушали комсомольцы его рассказы о бесстрашном большевике, артиллерийском унтер-офицере с «Потемкина» Григории Никитиче Вакуленчуке, возглавившем восстание, и о том, что похороны партийного вожака превратились в Одессе в политическую демонстрацию трудящихся и моряков.

Много рассказывал Корней Степанович и о жестоких схватках с буржуазией в дни Октябрьской революции, с белогвардейщиной в пору гражданской войны. При этом непременно подчеркивал, что битва с врагами Советской власти не закончена и предстоит долго бороться за коренную перестройку деревни, что эта борьба потребует напряжения моральных и физических сил. Мировая буржуазия, говорил Корней Степанович, никогда не примирится с победой рабочих и крестьян в нашей стране. Потому и не следует забывать ленинского завета — всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться.

О чем скажет Мартынов сегодня?

Дверь распахнулась, и порог неторопливо переступил плотный, невысокого роста, с небольшими черными, как смоль, усами и такими же бровями Корней Степанович. Тепло улыбнувшись, снял на ходу полушубок и направился к трибуне.

— Извините, ребята, за опоздание, — сказал он. — Но что поделаешь? Занесло дорогу, коню по брюхо. Еле пробрался.

И Мартынов повел речь о пленуме райкома партии, на котором обсуждались конкретные вопросы по претворению в жизнь решений ЦК ВКП(б) о коллективизации сельского хозяйства и на этой основа — ликвидации кулачества как класса. А когда закончил выступление и сел за стол, со всех сторон раздались голоса;