— Земскова порешим.

Сделав очередное свое грязное дело, Штахель сбежал из совхоза, а Рябцов, возвратившись украдкой в вагончик, бесшумно прополз среди спящей смены в дальний угол и тут же притворно захрапел.

Бригадный водовоз гнал лошадь во весь опор. Двуколка, подпрыгивая на кочках, неслась, словно огненная колесница. Боль была настолько сильная, что Миша с трудом сдерживался, лишь бы не кричать. Болела блестевшая, как стекло, рука, но еще сильнее болел бок.

Уже при первом осмотре врачи определили: закрытый перелом со смещением в области запястья правой руки, травма серьезная. Но больше всего беспокоил удар в печень. Именно боль в правом подреберье приковала Мишу к постели крепко и надолго. Только через две недели начал подниматься. И сразу стал упрашивать, чтобы выписали.

— И не думай, — решительно протестовал доктор. — Надо еще подлечиться.

Не переставая думать о причине обратного поворота коленчатого вала, Миша все больше убеждался, что дело это не простого случая. Больше того, он пришел к убеждению, что напарником у него никакой не Полещук, а тот самый Курт Штахель с хутора Ракитного, запомнившийся с детства. Ему показалось, что и того, второго, Земскова, где-то видел.

Был жаркий день, когда Миша выписался из больницы. Свою бригаду отыскал на третьем участке. Она заканчивала подготовку тракторов и сеялок к посевной. У вагончика встретил его водовоз. Крепко обнялись.

— Как вы тут? — спросил Миша, глядя на облупившееся, веснушчатое лицо просиявшего паренька.

Тот удивленно поднял васильковые глаза:

— Разве не слышал? Твой напарник с дружком смотались. Почти одновременно выбыли Журба, ты да их двое. В самую страдную пору.

Миша сразу понял, что неспроста сбежали те двое. С наступлением темноты его позвал Сурмин:

— Пошли поваляемся у скирды. И поговорить есть о чем.

— Охотно, Коля.

— Понимаешь, Миша, — начал Николай, когда они улеглись на свежей соломе. — Думаю, твое увечье, бегство дружков и пассивность Рябцова связаны одной цепочкой. Когда тебя увезли, Полещук сожалел, что такое стряслось, сел на трактор и пахал до самого утра. Приезжали из управления, заглядывали в мотор, крутили, вертели, но так и не поняли, чем был вызван обратный толчок. Потом еще приезжала комиссия во главе с товарищем Уховым. Повздыхали да и уехали.

— Мне кажется, — сказал Миша, — у преподобного Николая Кузьмича рыльце в пушку. Как-то я заикнулся о подозрительном поведении Полещука, так он оборвал: «Кому кажется, пусть крестится!» Мне стало стыдно. Подумал, что и на самом деле возвел поклеп на человека. У меня в то время полной уверенности не было. И только в больнице, поразмыслив, пришел к убеждению, что мне в напарники дали не Полещука.

— А кого же?

— Скажу — не поверишь. У нас в бригаде нашли убежище преступники, кулацкие сынки из Ракитного.

— Не может быть!

— Вот видишь! Даже ты не веришь, хотя теперь все прояснилось.

— Почему не верю? Только совсем непонятно. Ходили упорные слухи, что тех приговорили к высшей мере наказания.

— Слухи слухами, а расстреляли их или нет — сказать трудно.

После небольшой паузы Сурмин продолжил:

— Вот что, Мишуха. Отправляйся утречком в политотдел и расскажи обо всем.

Мита согласился. Добравшись на попутной машине до совхоза, он без большого труда попал к заместителю начальника политотдела. Беседа затянулась до обеда. В бригаду Миша возвратился только к вечеру.

Три дня спустя Миша получил долгожданное извещение о зачислении на учебу в Завадовский сельскохозяйственный техникум. Простившись с трактористами, он на следующий день чуть свет отправился на станцию.

Штахель, грязный, мокрый от росы и пота, по зыбкой трясине все глубже забирался в камыши. Скорее в дебри, осмотреться да подумать о том, как добраться до моря, в санаторий. Васька хотя и не ждет, но куда денется? Вот оно, письмо. Харча хватит: постарался «товарищ бригадир». Спасибо ему.

Выбрав посуше место, Штахель снял вещмешок, повесил на вербочку и всем телом плюхнулся на мшистую кочку, прислушался. Неподалеку, вспорхнув, застрекотала сорока, и наступила тишина. Штахель достал из потайного кармана завернутую в тряпицу книжечку: «Хэ! Паспорт! — Развернул, и по его лицу скользнула ехидная гримаса. — Как же ты, Назар Софронович, вот таким-то выродился? Удивительное сходство, — всмотрелся он в фотографию. — И глаза, и нос, и скулы. Вот только без этого мерзкого пятна, — Штахель провел по щеке ладонью. — А фамилия? Гурьев! Кто будет искать того Гурьева? А куда он делся, это у Зоськи спросить надо. Ведь он паспорт вручил…»

Проснулся он от собственного храпа, набрал в ладони воды, глотнул.

— Вонючая гадость, — выругался, отплевываясь.

На кочкарнике Штахель отлеживался пять суток. Отоспался, немного смыл мазут. Долго не решался выбраться из этого укромного места. Рябцов уверял, что на Ваську-садовника» положиться можно, да не верилось, но более подходящего варианта не придумать. Придется податься к Ваське, на курорт, к самому Черному морю.

После захода солнца, спрятав под дернину так и не отмытый от крови комбинезон, выбрался из камышей, зашагал к морю. В город попал на вторые сутки. Последние полсотни километров удалось проехать на попутной полуторке. На рынке у бабы-старьевщицы выторговал дешевый полуистертый пиджачок, такие же брюки да порванную во многих местах тельняшку, переоделся в уборной и пошел к парикмахеру.

Ваську-«садовника» Штахель разыскал без особого труда. Тот оказался точно таким, как описывал Рябцов: среднего роста, неширокий в плечах, с брюшком. Под водянистыми, несколько выпуклыми глазами — отеки. Только не удалось взглянуть на голову. Рябцов говорил, что у Васьки на облысевшей голове, с левой стороны, сохранился длинный шрам от удара, полученного во время атаки под Ростовом еще в восемнадцатом. Теперь он нарядился в соломенную шляпу и с ней не расставался.

Васька, проработав много лет в санатории дворником, вырос до садовника. Знали его здесь все, вплоть до последнего прикухонного пса.

После короткого разговора с «племянничком», как тот был рекомендован всем дворникам и поварихе, накормившей обоих котлетами да компотом, Василий пообещал устроить на работу «где-нибудь поближе к харчам».

— А пока иди к морю, отдыхай да отмывайся.

Штахель хотел что-то сказать в знак благодарности, но как только произнес «ваше благор…», был пронзен уничтожающим взглядом бывшего прапорщика:

— Не до почестей. Иди!

На самом дальнем краю пляжа, где в эти вечерние часы уже никого не было, сбросил с себя всю одежду. Когда совсем стемнело, появился «садовник»:

— Пошли.

Глинобитный домик «садовника» был окружен виноградником. Штахель удивленно осмотрелся:

— Недурно вы здесь, Василий Герасимович, устроились.

— Давай ближе к делу. Пристроим тебя в кочегарку, под самой кухней. Будешь всегда иметь свежий кусок. Жилье там же, в подвале, — меньше по городу болтаться. Поддал уголька — и на боковую.

Когда был допит второй кувшин кислой виноградной бурды, Штахель поднялся, намереваясь уходить.

— Садись, куда теперь? Тут переночуешь, а утром на службу. Только без баловства, послушание во всем. Ну а теперь скажи, как там «брательничек»? Так и остался Рябцовым?

Штахель недоуменно поднял брови.

— Что смотришь? Стал он Рябцовым вместо Шульги еще в Питере, в семнадцатом. В чине все того же жандармского офицера попал на Дон, к Деникину. Некоторые там головы сложили, а мы вот… Он, правда, сюда не решился, а как-то, будучи в городе, заглянул. Посмотрел на здешнюю жизнь и позавидовал. Обещал подумать.

Василий Герасимович поднялся, прислушался и, оглядевшись, позвал:

— Давай сюда. Разверни тюфячок, укладывайся.

Штахель полез к тюфячку под виноградные лозы, а Василий бесшумно скользнул в свое неуютное холостяцкое жилище. Улегшись на истертый, покосившийся топчан, думал о своей запутанной жизни. Все могло быть иначе. Не понял своим умишком, с кем идти, оторвался от народа. Попал в сети к этим отъявленным негодяям и теперь без их указки ни на шаг. Надо крепенько подумать. Как говорится, лучше поздно, чем никогда.