— Да вроде ничего!

Деловито закатав рукава, Полещук полез под капот.

— Проверить карбюратор надо, зажигание.

— Хорошо бы, — отозвался Михаил и подумал: «Видно, знающий».

С утра, отдохнув, Михаил пришел сменять Полещука. Его удивило, что бывалый тракторист так вымазал лицо — блестели только глаза да зубы.

— Устал? С непривычки, что ли? — спросил Горновой.

— Выдюжим!

Вечером Полещук пришел на смену позже других. И хотя за прошедший длинный день можно было умыться — жидкого мыла трактористы получали предостаточно, — Миша увидел своего напарника таким же грязным.

— Не нашел времени умыться? — поинтересовался Михаил.

— Холодной водой такую рожу не отмыть, а горячей взять негде.

— Отработки сколько угодно, зажги костер да и грей хоть бочку.

— Обойдется.

Неумытым Полещук приходил на смену и в последующие дни. «В чем дело? — думал Миша. — Тут что-то не то». Недоумение Михаила усилилось, когда Полещук солнечным утром пришел на смену, намазав после бритья лицо, особенно левую скулу, тавотом. Миша невольно вплотную подошел к Полещуку.

— Что зыркаешь, как на девку? — с плохо скрываемой злобой спросил тот.

— Да так.

Когда Полещук ушел в загон, Горновой задумался: «Не вспомню, у кого видел такое же родимое пятно…»

Белецкие уехали из деревни сразу же, как только Люся была отправлена в город, а Миша устроен в школу. Может, потому и миновали их беды, связанные с перегибами, проявлявшимися в период коллективизации.

В городе Антон Ефимович, не умевший сидеть сложа руки, стал учителем географии и ботаники, к чему когда-то в молодости сильно влекло его, а Серафима Филатовна, вспомнив городскую жизнь в прошлом, устроила на современный лад дом. Лишь не решили пока, как быть с Люсей. Оканчивая школу, она колебалась: поступить в театральное училище или пройти подготовительный курс на рабфаке, а после — в медицинский институт?

Мать, часто беседуя с Люсей о ее будущем, была склонна видеть дочь знаменитой актрисой. Совершенно другого мнения придерживался Антон Ефимович. На этой почве нередко доходило до конфликтов.

— Прошу тебя, мать, — сердился он, — выбрось блажь из головы. Надо думать о том, как поступить в медицинский. У девочки к этому призвание.

Спор разрешился неожиданно: как-то Евгений пришел с работы необычайно оживленный. Стряхивая в передней с шапки снег, прокричал:

— Люсю примут на рабфак. Хоть сегодня. А через два года поступай в любой институт.

— Одобряю целиком, — сказал отец.

У Штахеля память была цепкой.

Услышав фамилию своего будущего напарника, вспомнил детство, далекий хутор в начале двадцатых годов. «Значит, кто-то из тех пастушков здесь», — смекнул он. Рябцову, бригадиру, пока ничего не сказал, а то еще в трусости упрекнет. А вот с Зоськой, по-теперешнему Уховым, поговорить надо. Пронырливый, с беляками — от Питера до Дальнего Востока, а теперь здесь крепко сел на якорь. Ворочает кадрами всего совхоза. Пусть только попробует не признать!

Спустя несколько дней Штахель подался в контору.

— Можно к товарищу начальнику? — спросил он, прикинувшись казанской сиротой.

— Товарищ Ухов заняты, — ответила секретарша. — Зайдите через полчасика.

Проболтавшись полчаса на пустыре за оградой, Штахель вновь появился в приемной.

— Захар Пантелеич у себя. Можете пройти, — сообщила секретарша.

У Штахеля чуть было не вырвалось: «Что еще за Пантелеич?»

Заплывший жиром в неполных сорок лет, Зоська важно восседал в массивном кресле за большим дубовым столом, подперев вздутый живот сцепленными в замок руками. На приветствие ответил слабым кивком. Поднявшись из-за стола и плотнее прижав плечом дверь, спросил:

— Как это вы с Петькой сюда попали! Черт принес Рябцова, а теперь еще и вас двоих сразу. И запомни: перед тобой Захар Пантелеич и никакие мы на земляки.

— Повезло нам, — рассказывал Штахель. — Вышку заменили десятью годами в лагере строгого режима. Там с Петром и отсидели четыре с гаком. Послали разгружать лесовоз. Когда работа подходила к концу, в темноте рвануло баржу. Кругом — паника. Увидел Петьку Рудого. На бревне к берегу плывет. Схватился и я за то бревно.

— А дальше? — просопел Зоська, утирая несвежим платком вспотевшее лицо.

— Около ста верст отмахали. Можно было и больше, да заскулил щенок, свалился — и ни в какую. «Иди, — говорит, — сам. Нет никаких моих силов». Хотел бросить, но передумал. Как-никак земляк.

— Что же опосля?

— На пятые сутки натолкнулись на полустанок, а там и на стрелочника. Не дрогнул Петька, ножом его… Так и стал он с того дня Власом Земсковым. Рыскали, как шакалы, подальше от дорог, от людских глаз. А тут, совсем неожиданно, оказались рядом с большой стройкой. Около нее и лежали в кустах весь день, высматривали. Когда стемнело, перебрались в придорожную канаву. Тут и подвернулся Степан Полещук. Пришлось приласкать…

— Ну ладно, — прервал Зоська. — Зачем ко мне-то?

— Да встретил тут одного…

— Это кого еще?

Штахель рассказал о встрече с Горновым. — Принесла вас на мою голову нечистая сила. Надо выкручиваться как-то. Надумаешь — приходи.

Встреча с Зоськой не особенно обрадовала Штахеля. Без труда понял: тяготился кадровик их появлением. Что касалось работы — ненавидел ее Штахель, как и людей. Над свободой, добытой такими чудовищными усилиями, зло посмеивался: «Какая к черту свобода?! Ходишь в шкуре Полещука и трясешься день и ночь. Морду умыть и то боишься. И эти подозрительные взгляды Горнового. Зоська что? Сидит в кресле. Карандаш, бумага, печать и никакого страха, а тебя того и гляди сцапают. А «Влас» приспособился к комсомольцу Кольке, лижет задницу. Ни на кого надежды нет. Самому свою шкуру спасать надо».

Однажды заметил, что Горновой при заводке трактора слишком близко наклоняется к радиатору. «Во! Этого щенка можно убрать бесшумно и просто», — лихорадочно уцепился Штахель за осенившую внезапно мысль.

Шепнул о задуманном Рябцову, на днях назначенному бригадиром. Тот кивнул одобрительно. «Значит, ему Зоська доверяет. Еще бы, дружки, из одного казачьего полка», — с завистью подумал Курт.

На другой день, прежде чем передать трактор Горновому, он толкнул рычажок магнето на такое раннее зажигание, что при первом прикосновении к рукоятке коленчатый вал должен был дать стремительный рывок в обратном направлении.

— Подлей масла да прошприцуй коробку, — бросил он Горновому, поскорее удаляясь.

Подойдя к бригадному вагончику, обращаться к поварихе за едой не торопился, ждал рокового удара, при этом скручивал трясущимися руками цигарку. И вдруг — вспышка, вскрик. Через несколько минут Мишу, мертвенно бледного, с сильно отекшей рукой, увезли в больницу.

«Сорвалось, — обозлился Штахель. — Две-три недели — и вернется. А дальше? И Зоська по головке не погладит».

А тут еще беда. К ночи живот разболелся. Выпив по совету поварихи кружку соленого кипятку со свежим зверобоем, лег и на какие-то минуты задремал. Проснулся от еле слышного голоса:

— Давай сюда.

Штахель узнал Рябцова.

— Иду, — откликнулся второй.

Это был Земсков. Они легли на траву за сеялкой. Штахель насторожился.

— Зачем звал? — услышал он вопрос бригадира.

— Давит душу, больше не могу.

— О чем ты? — спросил Рябцов, делая вид, что о прошлом Земскова, а тем более о том, как он стал Земсковым, ничего не знает.

Штахель хотел броситься за сеялку и удушить Земскова, но потом решил дослушать все до конца.

А Земсков исповедался, начав с того, как подстерегали и насиловали девушек. Он не скупился на вранье, многие преступления приписывал Штахелю, хотя совершали их оба.

Еще до рассвета, когда Земсков, «очистив совесть», спал мертвым сном, Штахель убедил Рябцова, что терпеть его дальше нельзя ни одного дня. И тот, посоветовавшись с Зоськой, сообщил: