— Верю, дивизия наша пронесет Боевое Знамя до самой Победы. Постараюсь вернуться к вам, — сказал Горновой, сдерживая слезы.

Двадцать первого сентября Горновой с перебитой костью левой ноги попал в госпиталь под Владимир. Только здесь, достав из кармана гимнастерки неотправленное письмо, прошептал: «Прости, родная, за долгое молчание. Сама знаешь, не моя тут вина. Помни, теперь я люблю тебя сильней, чем прежде».

Горновой знал, что Одесса отрезана врагами от Большой земли, но верил, что придет время и Люся прочтет эти строки.

Выслушав сообщение Совинформбюро о продвижении вражеской армии на одесском направлении, «дядя Вася» нырнул в кочегарку. Курт лежал на топчане с трубкой в зубах, невозмутимый, самодовольный.

— Отдыхаешь, «племянничек»? Правильно. Береги силы. Они нам пригодятся. — И тихонько похлопал Штахеля по плечу. — А ты почему радио не включаешь? Объявили мобилизацию. Гляди, как бы и ты, милок, не попал в строй.

В эти минуты он впервые за многие годы ощутил, как в глубине души столкнулись ненависть к новому строю, боязнь перед лицом фашизма, обида, что вот его, бывшего офицера, подомнет под себя этот им же пригретый уголовник.

— Наплевать на мобилизацию, — прошипел Штахель, опираясь на локоть. — А у тебя, «дяденька», нюх собачий. Учуял за несколько лет вперед.

«Дядя» ухмыльнулся, довольный похвалой, но все же предупредил:

— А насчет мобилизации следует все-таки покумекать. Думаю, тебе надо укрыться, а то, чего доброго, за уклонение к стенке…

— А тебя? — Штахель сверкнул глазами.

— Мне пока нечего бояться. Мобилизуют с пятого года рождения. До меня не достает, а ты угодишь. Мой тебе совет: в катакомбы ныряй. Пересидишь. Да и это тяни с собой. — Он кивнул в угол, где под углем был спрятан чемодан.

Штахель послушался совета. Нашел недалеко от санатория, на спуске к морю, надежную, обросшую колючками дыру, показал новое жилище «дяде». Тот одобрил:

— Подходяще. А главное, рядом. Что надо — поднесу.

— Премного благодарен, господин прапорщик, если не ошибаюсь.

Впервые за время знакомства Штахель напомнил «дяде» о том, что знает о его старом звании. А тот даже не обиделся, как прежде, не прервал Штахеля, подумав: «В случае чего этим званием можно козырнуть. Как-никак, офицер царской армии».

— Сюда нужно и чемодан принести, — сказал «дядя Вася». — Пора его рассекречивать.

В чемодане оказались обыкновенные сигнальные ракеты и ракетницы.

— Будем помогать летчикам фюрера, — пояснил «дядя», — чтобы не глушили бомбами рыбу. Хватает объектов и поважней. Нам с тобой определены порт и заводы на Пересыпи. Получим сигнал и пойдем. Ты помоложе — тебе Пересыпь. А я здесь поработаю. Мы еще повоюем. Держи, Курт, хвост трубой! Кажись, так тебя, если мне память не изменяет. Помаленьку привыкай к своему настоящему имени.

После массированных налетов вражеской авиации на порт и прилегающие к нему сооружения дымом заволокло всю приморскую часть города. Невозможно было дышать в подвалах и квартирах. Старик Белецкий, бесшумно ступая по паркетному полу гостиной, то и дело прислушивался к доносившемуся из спальни грудному кашлю жены.

— Трудно маме, задыхается… Сердце слабое. Нужен покой, — говорит Люся.

— Покой… — рассуждает сам с собою старик. — Где его взять? Вон что творится. Бьют, варвары, по жилым кварталам, где ни войск, ни военных объектов. Покой… А Евгений твердит об отъезде. Это же бегство!

Мысли его прерывает стук в дверь. Женя с порога глядит на отца, на Люсю:

— Где вещи? Почему не одеты? Где мама? Машина ждет у подъезда.

В мрачной, закрытой ставнями комнате колышутся тени от мигающей свечи. Женя только сейчас замечает, как бледен отец. Вот он приближается, кладет на плечи сына отяжелевшие руки и говорит спокойно:

— Мы, Женечка, не поедем.

— Как так, папа? Там ждут. Последний теплоход уходит. Поймите — последний!

— Пусть уходит.

— Немцы вот-вот ворвутся в город! Бои идут на окраине! Говорят, Пересыпь уже захвачена!

— Вот видишь: бои. Наши город так просто не оставят. Нет, — запротестовал старик. — Наш дом здесь, сынок. Да и мама задыхается, бедняжка.

— Люся! Ты же врач. Берем маму на руки и…

— Женя! Она очень тяжело больна. Сердечные приступы один за другим. — Люся отвернулась к закрытому окну. — Ты, Женечка, отправляй своих, да побыстрее, а мы останемся.

Видя, что разговоры напрасны, Евгений, раздосадованный, пошел к выходу.

— Раз так, отправлю семью, пусть едет, — ни к кому не обращаясь, проговорил он. — А вас навещу при первой возможности.

«Даже проститься не удалось, — подумал старик. — Что же будет с нами?»

Многое видел Антон Ефимович в жизни. В огне первой мировой и гражданской от первого до последнего выстрела. Люди гибли на его глазах. Сколько осталось калек с тех пор! А сколько вдов, сирот! Эта война будет тяжелей. Немец вон куда прорвался, на Москву прет, к Питеру вплотную подошел. Всю Европу двинул на нас. Но, дай срок, выдюжим. В гражданскую тоже хватали нас за горло мертвой хваткой. Но вышло, не удушили. Потому что воевала не одна только армия, весь народ воевал. Подымут его и теперь, и уж коли он всколыхнется — пощады врагу не будет. А как хорошо жизнь наладилась. Вот и его детей Советская власть выучила, дала работу. Евгений главный инженер мельпрома. Люся врач. А где Миша? Жив ли? Неужели потухнет Люсино счастье, не успев расцвести?

Евгений пришел на второй день. Осунулся, почернел. Узнав, что матери полегче, вздохнул облегченно. Торопливо и подробно рассказывал, что творилось вчера в порту: столпотворение вавилонское. Жану матросы буквально внесли на руках. Дочку ей бросили через перила.

— А ты почему остался? — спросил отец. — Как они без тебя, одни? И куда их?

— Куда — неизвестно. Важно вывезти из-под удара. А у меня здесь работа.

— Здесь? — переспросил отец. — Я сразу понял и скажу: решение твое по душе мне. Иначе коммунисту нельзя. Перебирайся к нам теперь. Вместе дружнее. Глядишь, и мы чем-то поможем.

— Вместе несподручно, папа. В случае чего Люся знает, где меня искать. У нее не спрашивайте, не скажет.

— Понимаю, — ответил старик.

Евгений тихо вошел в спальню. Мать лежала на спине. На бледных щеках ее выступили слабые розовые пятна. Опущенные веки изредка вздрагивали, безжизненно лежали руки. Седые волнистые волосы были, как всегда, аккуратно причесаны.

— Поговори с Люсей, — шепнул Антон Ефимович. — Она тоже свалилась, более суток не отходила от мамы.

Увидев рядом брата, Люся поднялась, еле слышно попросила:

— Не забывай нас. За маму боюсь. Очень слаба она.

На прощание отец поцеловал сына, сказал:

— Счастья тебе, сынок!

Евгений улыбнулся.

— Спасибо, папа, береги маму. И будьте осторожны.

Расставшись с сыном, Антон Ефимович долго ходил по пустой, неуютной квартире, то и дело прислушиваясь к приближавшемуся грохоту. Из разговоров с Евгением ему было известно, что по приказу Верховного Главнокомандования войска оборонительного района эвакуированы, а на рубежах прикрытия остались небольшие силы партизан из числа тех патриотов-одесситов, которые вступили в первые дни войны в ополчение, истребительные батальоны. «Конечно, сдержать противника они не смогут, — сказал Евгений, — но до поры, до времени будут имитировать наличие войск на занимаемых рубежах».

Узнал старик и о том, что защитники Одессы сковали у стен города всю 4-ю румынскую армию, насчитывавшую около двадцати дивизий, и нанесли ей огромные потери в живой силе и технике.

Долго тянулся пасмурный день шестнадцатого октября сорок первого года. Когда стемнело, Антон Ефимович услышал приглушенный рокот автомобильных моторов. Подойдя к окну и отодвинув штору, он увидел, как вслед за пробежавшими машинами по улице к центру города потянулись повозки, а по тротуарам, озираясь на темные глазницы окон, продвигались вражеские солдаты. «Вот они, завоеватели. Посмотрим, кому из них удастся унести отсюда ноги», — подумал старик.