Заман отпрянул:

— Кто ты?

— Погоди! — Тот нашарил рукой нож, висевший в ножнах на поясе.

Заман поспешно расстегнул кобуру пистолета.

— Эй! Шевельнешь рукой — застрелю! — закричал подоспевший Рози, направив маузер на мужчину.

Мужчина попятился, заворчал:

— Не этот ли сводник в базарный день заигрывал с моей женой?

— Раскрой глаза, дурак!

— Кто в Кашгаре не знает распутника Сайпи? — негодующе развел руками мужчина.

— Прочь с глаз! Я не тот, кому ты грозишь! — крикнул Заман.

— Ну, если ты не Сайпи, ладно! — Масак, пошатываясь, как пьяный, побрел в сторону. Чтобы отвести подозрения, он забормотал: — Жаль, не попал мне в руки мерзавец Сайпи…

Откуда друзьям было знать, что Масак пытался выполнить поручение Юнуса — убить Замана? И что Юнус подучил Масака прикинуться в случае неудачи пьяным ревнивцем…

— Если бы ты опоздал, Рози-ака, он мог ударить меня ножом.

— Не догнать ли его? Я чую неладное. Ведь Юнус здесь…

— Да ну его, пьяного ревнивца, Рози-ака!

— Тогда оставим всяких Шапи-папи, уйдем побыстрее. В наше смутное время нужна осторожность, мой ходжа, осторожность!

В пригороде Когане, в плодовом саду, не уступавшем лучшим садам кашгарских богачей, готовились к пиршеству. Дорогу за версту от сада чисто подмели и полили, расставили слуг для встречи гостей. По обе стороны огромных ворот замерли, опираясь на посохи, два аксакала в чалмах, в легких белых халатах, с белыми опахалами в руках. От ворот к застолью проложили ковровые дорожки шириной в три шага. Много молодых проворных джигитов готовы были принимать у гостей верхнюю одежду и развешивать ее в установленном-порядке, расставлять калоши, помогать гостям совершать омовение рук из специальных серебряных с чернью кумганов — кувшинов, держать наготове полотенца, разносить закуски и кушанья, разливать чай.

В просторной, способной вместить в ширину две арбы, виноградной беседке настлали циновки, на них — цветные кошмы, на кошмы — ковры, а поверх всего — толстые узкие одеяла. Дастарханы были уставлены всевозможными яствами — на любую прихоть. Чтобы придать кушаньям сладостный вкус, пригласили особо искусных поваров Кашгара. Для утоления жажды приготовили кумыс и еще напиток из верблюжьего молока. Десятками кололи годовалых ягнят и жеребят-сосунков.

Три входа в беседку должны были распределить гостей на три группы. Средний вход — для Ходжанияза и его ближайшего окружения, правый — для офицеров в ранге пятисотников — полковников, а также уездных администраторов, левый — для богатых купцов, знатных имамов, мулл.

Из расчета на двести гостей, если им станет прохладно, сложили в беседках парчовые халаты, полосатые полушелковые и темные — из грубой ткани — мантии.

Перед воротами сада привязали белого верблюжонка, обреченного на заклание в честь Ходжанияза. На верблюжонка навьючили два сундука — один с белым шелком, другой с чаем. Сундуки предназначались для благочестивого подношения от имени Гази-ходжи к гробнице почитаемого святым Аппака-ходжи, управлявшего Кашгарией в XVII веке.

Настоящим устроителем торжества был не Турди, а Юнус-байвачча. Это он поручил Турди пригласить гостей, дал деньги и, оставаясь в тени, занимался подготовкой торжества.

Едва окончилась пятничная молитва в мечети Хейтка, к Когану, где находился сад Турди, потянулись приглашенные. Сабит-дамолла и его назиры покатили в колясках, баи и духовная знать в крытых двух- и четырехколесных экипажах, офицеры верхом, а склонные любоваться природой интеллигенты и поэты вроде Шапи — пешком. Всех приезжавших и приходивших принимали соответственно их достоинству.

Так уж заведено у уйгуров, что самый почетный гость появляется после того, как все давно собрались и ждут его. Ходжанияз приехал на час позже всех остальных. Не в его обычае было ездить в коляске. И сегодня он показался в конце улицы верхом на своем буром с белым пятном на лбу коне, а позади — Сопахун с четырьмя-пятью джигитами. Гостеприимный хозяин Турди-байвачча с несколькими аксакалами вышел навстречу — далеко вперед за ворота. А гости во главе с Сабитом выстроились в два ряда и ждали.

Ходжанияз спешился, подошел к воротам, и двое аксакалов, оказывая ему уважение, обмахнули опахалами пыль с Гази-ходжи и дружно провозгласили:

— Добро пожаловать, высочайший!

Ходжанияз прошел в ворота, и тут представительный человек, державший за повод белого верблюжонка с дарами, склонился до земли:

— Есть просьба к уважаемому Гази-ходже!

Не поняв, чего он хочет, и слегка опешив, Ходжанияз взглянул на ряды гостей и приподнял полусогнутую руку.

— Что вы хотите?

— С мольбой о благополучии Гази-ходжи прирезать здесь, как искупительную жертву, этого верблюжонка.

— Да будет благословенна ваша молитва! — Ходжанияз просиял, слезы невольно навернулись ему на глаза. Любуясь белым, как облако, верблюжонком, он погладил его по голове. — Верблюжонка не убивайте! Вместе с этими сундуками отправьте к гробнице Аппака-ходжи! — распорядился Ходжанияз и зашагал по ковровой дорожке к беседке.

Когда он, Сабит и все гости расселись на отведенных местах, прислуживавшие джигиты помогли им совершить омовение рук, а потом по знаку Турди подняли белые полотнища, которыми были накрыты яства.

Гости выпили по одной-другой чашечке чая, и перед беседкой замер, заискивающе сложив руки, Турди.

— Ходжа-ата, — сильно заикаясь, промолвил он, — у меня две просьбы… Вы позволите высказать их, прежде чем подадут кушанья?

— Ну, говоришь, так говори! — разрешил Ходжанияз.

— Наши солдаты, проявляющие самоотверженность в борьбе за освобождение родины… должны быть сыты… должны быть хорошо одеты… — Турди запнулся, помедлил, вспоминая заученную накануне речь, и продолжил: — Я не могу сражаться с оружием в руках. Поэтому хочу принести в дар нашим солдатам три тысячи пудов пшеницы, тысячу чекменей, три тысячи штук бязи…

— Спасибо за заботу, Турди-байвачча! — поблагодарил Ходжанияз.

— Будет очень неплохо, если и другие баи последуют примеру Турди, — поглядел по сторонам Сабнт.

— При нынешних трудностях с продовольствием и обмундированием поступок Турди-байваччи особенно значителен, — произнес Махмут Мухит.

В беседке после этих слов началось волнение.

— Турди-байвачча ошеломил и пиршеством, и подношением, — заметил Шапи.

— Надо завтра же напечатать в газете призывную заметку об этом, — предложил кто-то.

— Наш толстопузый скряга сегодня так расщедрился, что нет границ моему удивлению, дорогой Кадирбай, — осторожно подтолкнул соседа купец.

— Ладно, выдрали у свинки всего-навсего одну щетинку. Сидите и помалкивайте, Хетабай!

— Так ведь теперь не отмолчишься. Придется и нам…

— Да, воззвав к господу… — вздохнул Кадирбай.

— Вторая моя просьба, — воодушевленный Турди повысил голос. — В знак того, что Ходжа-ата не отверг приглашение ничтожного подданного и оказал мне честь своим посещением, позволено ли будет мне поднести сарпай[38] каждому из-гостей?

— Эй, ты так все нажитое понапрасну размотаешь! — вытаращил глаза Ходжанияз.

— Ради чести хаджи-ата мне и жизни не жаль, почтенные господа. — Турди наклонил голову, выказывая свою преданность. «Жаль, нет здесь межеумка Юнуса! — думал он. — Я превзошел его наставления. В хитрости мы от него не отстанем…»

— Уважаемые! Нечеловечно отклонять благое намерение! — воскликнул Хатипахун, опасаясь лишиться подношения.

— Хорошо, пусть будет по-твоему, — разрешил Ходжанияз.

— Прекрасно, дорогие мои! Спасибо! — Турди готов был сделать знак слугам, но Сабит-дамолла перенес церемонию подношения на конец пиршества.

И гости, запивая кумысом, принялись за острый шашлык, искусно обжаренные со специями кусочки легких, сердца, печени… Но даже тонкая, обильная, разнообразная еда не могла улучшить настроение купцов. Недовольные щедростью Турди, они втихомолку поносили его. А муллы и ахуны с нетерпением ждали конца пиршества: так хотелось им поскорее получить обещанные одежды — сарпай.