Если ночь все тревоги вызвездит, как платок полосатый сартовский, проломаю сквозь вечер мартовский Млечный Путь, наведенный известью. Я пучком телеграфных проволок от Арктура к Большой Медведице исхлестать эти степи пробовал и в длине их спин разувериться. Но и там истлевает высь везде, как платок полосатый сартовский, но и там этот вечер мартовский над тобой побледнел и вызвездил. Если б даже не эту тысячу обмотала ты верст у пояса, — всё разно от меня не скроешься, я до ног твоих сердце высучу! И когда бы любовь-притворщица ни взметала тоски грозу мою, кожа дней, почерневши, сморщится, так прожжет она жизнь разумную. Если мне умереть — ведь и ты со мной! Если я — со зрачками мокрыми, — ты горишь красотою писаной на строке, прикушенной до крови. Когда земное склонит лень, выходит стенью тени лань, с ветвей скользит, белея, лунь, волну сердито взроет линь. И чей-то стан колеблет стон, то, может, пан, а может, пень… Из тины тень, из сини сон, пока на Дон не ляжет день. 23. Северное сияние (Бег) Наши лиры заржа́вели от дымящейся кро́ви, разлученно державили наши хмурые брови. И теперь перержавленной лирою для далеких друзей я солирую: «Бег тех, чей смех, вей, рей, сей снег! Тронь струн винтики, в ночь лун, синь, теки, в день дунь, даль, дым, по льду скальды!». Смеяв и речист, смеист и речав, стоит словочист у далей плеча. Грозясь друзьям усмешкою веселой, кричу земли далеким новоселам: «Смотри-ка пристально — ветров каприз стальной: застыли в лоске просты полоски, поем и пляшем сиянье наше, и Север ветреный, и снег серебряный, и груди радуг, игру и радость! Тронь струн винтики, в ночь лун, синь, теки, в день дунь, даль, дым, по льду скальды!» С неба полуденного жара не подступи, конная Буденного раскинулась в степи. Не сынки у маменек в помещичьем дому, выросли мы в пламени, в пороховом дыму. И не древней славою наш выводок богат — сами литься лавою учились на врага. Пусть паны не хвастают посадкой на скаку, — смелем рысью частою их эскадрон в муку. Будет белым помниться, как травы шелестят, когда несется конница рабочих и крестьян. Всё, что мелкой пташкою вьется на пути, перед острой шашкою в сторону лети. Не затеваем бой мы, но, помня Перекоп, всегда храним обоймы для белых черепов. Пусть уздечки звякают памятью о нем, — так растопчем всякую гадину конем. Никто пути пройденного назад не отберет, конная Буденного, армия — вперед! Баллада об английском золоте, затонувшем в 1854 году у входа в бухту Балаклавы (Отрывок из поэмы) <I> Белые бивни бьют в ют. В шумную пену бушприт врыт. Вы говорите: шторм — вздор? Некогда длить спор! Видите, в пальцы нам врос трос, так что и этот вопрос прост: мало ли видел матрос гроз, — не покидал пост. Даже и в самый глухой час ветер бы вынес слугой нас, выгнувши парус в тугой пляс, если б — не тот раз. Слишком угрюмо выл вал… Буйный у трюма был бал… Море на клочья рвал шквал… Как удержать фал? Но не от ветра скрипел брус, — глупый заладил припев трус: «Слишком тяжелый у нас груз. Слышите стен хруст?» Шкипер рванул его: «Брысь вниз. Будешь морочить нас — правь вплавь. Слишком башку твою весь рейс клонит золота вес». Этот в ответ: «Груз — сух, море — стекло, и циклон глух, если ты в траверс чужих бухт станешь, как добрый друг. Если ж пушечный рвет рот теплых и ласковых вод ход, — даже речной уведет брод в черный водоворот…» |
