Чертя за кругом плавный круг, Над сонным лугом коршун кружит И смотрит на пустынный луг. — В избушке мать над сыном тужит: «На́ хлеба, на́, на́ грудь, соси, Расти, покорствуй, крест неси». Идут века, шумит война, Встает мятеж, горят деревни, А ты всё та ж, моя страна, В красе заплаканной и древней. — Доколе матери тужить? Доколе коршуну кружить? Андрей Белый (1880–1934) Огонечки небесных свечей снова борются с горестным мраком. И ручей чуть сверкает серебряным знаком. О поэт — говори о неслышном полете столетий. Голубые восторги твои ловят дети. Говори о безумье миров, завертевшихся в танцах, о смеющейся грусти веков, о пьянящих багрянцах. Говори о полете столетий. Голубые восторги твои чутко слышат притихшие дети. Кентавр бородатый, мохнатый и голый на страже у леса стоит. С дубиной тяжелой от зависти вражьей жену и детей сторожит. В пещере кентавриха кормит ребенка пьянящим своим молоком. Шутливо трубят молодые кентавры над звонко шумящим ручьем. Вскочивши один на другого, копытами стиснувши спину, кусают друг друга, заржав. Согретые жаром тепла золотого, другие глядят на картину, а третьи валяются, ноги задрав. Тревожно зафыркал старик, дубиной корнистой взмахнув. В лес пасмурно-мглистый умчался, хвостом поседевшим вильнув. И вмиг присмирели кентавры, оставив затеи, и скопом, испуганно вытянув шеи, к пещере помчались галопом. Солнца контур старинный, золотой, огневой, апельсинный и винный над червонной рекой. От воздушного пьянства онемела земля. Золотые пространства, золотые поля. Озаренный лучом, я опускаюсь в овраг. Чернопыльные комья замедляют мой шаг. От всего золотого к ручейку убегу — холод ветра ночного на зеленом лугу. Солнца контур старинный, золотой, огневой, апельсинный и винный убежал на покой. Убежал в неизвестность. Над полями легла, заливая окрестность, бледно-синяя мгла. Жизнь в безвременье мчится пересохшим ключом: всё земное нам снится утомительным сном. Ты опять у окна, вся доверившись снам, появилась… Бирюза, бирюза заливает окрестность… Дорогая, луна — заревая слеза — где-то там в неизвестность скатилась. Беспечальных седых жемчугов поцелуй, о пойми ты!.. Меж кустов, и лугов, и цветов струй зеркальных узоры разлиты… Не тоскуй, грусть уйми ты! Дорогая, о пусть стая белых, немых лебедей меж росистых ветвей на струях серебристых застыла — одинокая грусть нас туманом покрыла. От тоски в жажде снов нежно крыльями плещут. Меж цветов светляки изумрудами блещут. Очерк белых грудей на струях точно льдина: это семь лебедей, это семь лебедей Лоэнгрина — Кладбищенский убогий сад И зеленеющие кочки. Над памятниками дрожат, Потрескивают огонечки. Над зарослями из дерев, Проплакавши колоколами, Храм яснится, оцепенев В ночь вырезанными крестами. Серебряные тополя Колеблются из-за ограды, Разметывая на поля Бушующие листопады. В колеблющемся серебре Бесшумное возникновенье Взлетающих нетопырей, — Их жалобное шелестенье, О сердце тихое мое, Сожженное в полдневном зное, — Ты погружаешься в родное, В холодное небытие. |
