Вот она — неоглядная ширь океана, который зовется Великим И который Моаной зовут в Гавайики, в стране Маори. Человек островов, что вулканами встали, виденьем возник смуглоликим. И кораллы растут, и над синей волной — без числа острова-алтари. Настигаю. Настигаю. Огибаю. Обгоню. Я колдую. Вихри чую. Грею сбрую я коню. Конь мой спорый. Топи, боры, степи, горы пролетим. Жарко дышит. Мысли слышит. Конь — огонь и побратим. Враг мой равен. Полноправен. Чей скорей вскипит бокал? Настигаю. Настигаю. Огибаю. Обогнал. В глухой колодец, давно забытый, давно без жизни и без воды, Упала капля — не дождевая, упала капля ночной звезды. Она летела стезей падучей и догорела почти дотла, И только искра, и только капля одна сияла, еще светла. Она упала не в многоводье, не в полногласье воды речной, Не в степь, где воля, не в зелень рощи, не в чащу веток стены лесной. Спадая с неба, она упала не в пропасть моря, не в водопад, И не на поле, не в ровность луга, и не в богатый цветами сад. В колодец мертвый, давно забытый, где тосковало без влаги дно, Она упала снежинкой светлой, от выси неба к земле — звено. Когда усталый придешь случайно к тому колодцу в полночный час, Воды там много, в колодце — влага, и в сердце песня, в душе — рассказ. Но чуть на грани земли и неба зеленоватый мелькнет рассвет, Колодец меркнет, и лишь по краю — росистой влаги белеет след. Ф. К. Сологуб (1863–1927)
Среди шатания в умах и общей смуты, Чтобы внимание подростков поотвлечь И наложить на пагубные мысли путы, Понадобилась нам классическая речь. Грамматики народов мертвых изучая, Недаром тратили вечерние часы И детство резвое, и юность удалая В прилежном изученьи стройной их красы. Хирели груди их, согнутые над книгой, Слабели зоркие, пытливые глаза, Слабели мускулы, как будто под веригой, И гнулся хрупкий стан, как тонкая лоза. И вышли скромные, смиренные людишки. Конечно, уж они не будут бунтовать; Им только бы читать печатные коврижки Да вкусный пирожок казенный смаковать. Я ждал, что вспыхнет впереди Заря и жизнь свой лик покажет И нежно скажет: «Иди!» Без жизни отжил я, и жду, Что смерть свой бледный лик покажет И грозно скажет: «Иду!» Туман не редеет Молочною мглою закутана даль, И на сердце веет Печаль. С заботой обычной, Суровой нуждою влекомый к труду, Дорогой привычной Иду. Бледна и сурова, Столица гудит под туманною мглой, Как моря седого Прибой. Из тьмы вырастая, Мелькает и вновь уничтожиться в ней Торопится стая Теней. Сквозь кисейный занавес окна Мне видна Улицы дремотной тишь — Снег на скатах крыш, Ворота, забор… Изредка прохожие мелькнут… Шумный спор Иногда бабенки заведут. О царица моя! Кто же ты? Где же ты? По каким заповедным иль торным путям Пробираться к тебе? Обманули мечты, Обманули труды, а уму не поверю я сам. Молодая вдова о почившем не может, не хочет скорбеть. Преждевременно дева всё знает, — и счастье ее не манит. Содрогаясь от холода, клянчит старуха и прячет истертую медь. Замирающий город туманом и мглою повит. Умирая, томятся в гирляндах живые цветы. Побледневший колодник сбежавший прилег, отдыхая, в лесу у ручья. Кто же ты, Чаровница моя? О любви вдохновенно поет на подмостках поблекший певец. Величаво идет в равнодушной толпе молодая жена. Что-то в воду упало, — бегут роковые обломки колец. Одинокая, спешная ночь и трудна, и больна. Сколько странных видений и странных, недужных тревог! Кто же ты, где же ты, чаровница моя? Недоступен ли твой светозарный чертог? Или встречу тебя, о царица моя? |
