— Куда им ехать? Из родного дома… Если они уехали, то власти сообщили бы.

По вечерам, вполне тихим и довольно теплым — нет, какая все-таки ранняя нынче весна! — снаружи оставался только наблюдатель, а остальные укладывались на прошлогоднее, все еще пахнущее лугами сено, и тогда до позднего часа доносился оттуда наверх приглушенный полушепот солдат. Все кроме Вайды в расчете были в прошлом городские, даже ездовый Стах Лещинский и тот до войны работал вагоновожатым в Лодзи. И, быть может, потому, что были они городские, каждый с особым удовольствием слушал сельские рассказы Мечислава Вайды. Ух, как бередил он души, этот вихрастый жешовский крестьянин!

— Теперь об эту пору жди жавороночьих песен. И, скажи на милость, малая такая птаха, а сколько радости человеку дает. Повиснет над пашней, затрепыхает крылышками и, будто колокольчик звонкий, заливается… Бывало, начнешь пахать, и до того весело, радостно на душе — солнышко для тебя, колокольчики тоже для тебя…

Лежат, полузакрыв глаза, солдаты, и голос капрала для них словно жавороночий колокольчик. До чего же приятно в ночной полудреме слушать вот такие слова. Где-то грохочут пушки, тяжело вздрагивает под ухом земля. А тут — закрыл глаза, и нет войны. Одна сплошная весна, с жаворонками и соловьями, с заливистыми девичьими припевками, с «краковяком» и «полькой» на сельской площади перед костелом.

Езус Мария, каждый же понимает, что все было иначе, не так. Ведь тот же Вайда не раз днем рассказывал совсем другое: вместе с матерью, бывало, они, трое братьев, ходили по полям в поисках прошлогодней картофелины, по чужим полям — своей земли у Вайдов никогда не было. Отец сапожничал. А сыновья, едва подрастали, батрачили у зажиточных хозяев. Так что если и пахал Мечислав Вайда землю, то не свою. Какие уж там жаворонки!

А у них, городских, жизнь была разве слаще деревенской? Стах Лещинский, к примеру, больше числился в вагоновожатых, чем работал. Чуть что — за ворота: нет работы, пшепрашам, пане Стаху…

И все-таки вспоминалось не это. Так уж, наверное, устроен человек, хочется ему думать только о хорошем, потому и вспоминает хорошее.

— А по осени, бывало, — Вайда открывает новую страницу своих воспоминаний, — бабы начинают капусту рубить… В избах запах стоит — благодать. Ребятня кочерыжками смачно похрустывает. У всякой поры свои прелести… Да-а…

Проходил день за днем. На озере в лесу, за огневой позицией, шли занятия. Солдаты учились форсировать водные преграды. Судя по всему, долго тут сидеть не придется — скоро опять в наступление. Изредка с обеих сторон вспыхивала перестрелка. Немцы ночью выставляли на самый берег реки свои громкоговорители и по утрам вели передачи, полные беспардонной ругани и угроз в адрес поляков. Иногда на их заклинания никто не обращал внимания, а иной раз из штаба приказывали открыть огонь по громкоговорителям. Дважды командир батареи ставил эту задачу расчету Вайды. Мечислав сам становился к прицелу. Два-три снаряда по цели — и громкоговоритель умолкал.

Немцы тотчас же отвечали огнем. Их мины, шурша, проносились над огневой и шлепались на огороде, на лесной опушке, вздымая изжелта-бурые фонтаны. Видать, стреляли они больше наугад: позиция Вайды замаскирована была что надо. Тут, за мызой, и далее, по всему лугу, повставали березовые и тополиные куртины. Артиллеристы Вайды и на своей позиции, оборудованной посреди небольшого участка непаханной земли, рассадили почти точно такую же куртину тополей. Так что маскировка получилась отменной. Даже комбат, капитан Порембский, проверяя ночью расчеты, заплутался в деревьях. Между прочим, капитан объявил всему расчету Вайды благодарность за умелую маскировку.

А солнце пригревало все сильнее. И уже в телогрейках днем становилось жарко. С Вайдой словно что-то случилось. Стал он молчалив, задумчив. Днем слова от него не добьешься. Все суетится: то уйдет на мызу, то начнет перекладывать свои незамысловатые пожитки в вещевом мешке. Третьего дня вот придумал пристроить на тополе кормушку для птах. Каждое, утро насыпает в нее пшено. Добро бы зима была, а весной какой корм нужен птице? Под каждым кустом столовая.

— Может, оттого, что пан капрал не получает писем из дома? — предположил Зденек Тримбуляк.

После обеда Вайда взял лопату и, перемахнув за бруствер окопа с тыльной стороны, согнулся там в три погибели, начал ковырять землю. Ковырнет раз, сунет руку в ямку, подержит там минуту, потом на корточках прыгает дальше.

Зденек Тримбуляк прыснул в руку и позвал солдат расчета.

— Поглядите, что пан капрал выделывает. Это вам позабавнее кормушки… — со смехом сказал он товарищам.

— Все понятно, — догадался Ежи Ковальский, — не зря наш пан капрал ходит на мызу, пронюхал, видать, насчет клада.

— Тут что-то не так, — усомнился Лешек Рушковский. — Если бы что насчет клада, то и мы бы знали… Тут другое. Нехорошо подсматривать за командиром, ребята. Пусть его…

Через полчаса Вайда возвратился в блиндаж. Солдаты сделали вид, что спят.

— Сташку, Сташку, — позвал капрал Лещинского. — Ты почему здесь? А за конями кто смотрит?

— Да со второго взвода коллега мой, Янек Спрух.

— Овсом, наверное, его угощаешь?

— Так он его не ест, пане капрале.

— Ну-ну, не дури мне, малый. Не ест!

— Пане капрале, не даю я никому овса. Что я, приказа не помню?

— Ладно, ладно. Ступай к коням. Понял? А вечером, когда поужинаем, приведешь коней сюда. Понял?

— Зачем, пане капрале? Будем сниматься?

— Что, наступление? — в один голос спросили все «спящие».

— Не вашего ума дело, — отрезал Вайда. — Спите! Так не забудь, Сташку, коней сюда, как стемнеет.

— Будет сделано, пане капрале.

Лещинский ушел. Вайда достал из вещевого мешка бритву, кисточку, кусок мыла, завернутый в тряпку, две пустые консервные банки, маленький осколок зеркала и, пятясь, вылез из блиндажа. Побрился, сходил на мызу, пробыл там довольно долго. И когда возвратился на огневую, все вдруг заметили, что капрал снова переменился. Стал таким же, как прежде, Вайдой: веселым, словоохотливым.

— Баньку нынче себе устроил, внеочередную, как говорится, — весело доложил он. — Хорошие, скажу я вам, лазенки [12] у немцев. Удобные…

Вихры, по обыкновению распадавшиеся во все стороны, едва капрал снимал конфедератку, теперь аккуратно лежали на голове, образуя довольно высокую, будто специально взбитую, прическу. В глазах Вайды снова сияли потухшие было озорные огоньки.

— Скоро ужин, что ли? — спросил он. — Плохо, что кур-то не осталось. Чудной какой-то немец тут жил. У немцев, у них завсегда цесарки должны быть. Вкусная птица, цесарская курица. Мяса много!

— Да уж точно, пане капрале, — поддержал его Ковальский.

— Ел?

— Никак нет, не приходилось.

— А говоришь…

— Извините, просто решил вам поддакнуть…

— Зачем? Я сам отродясь не пробовал цесаркиного мяса.

Все рассмеялись.

После ужина наблюдателем заступил Ежи Ковальский. Из-за реки подул ветер. Он нагнал стада тяжелых черных облаков. Стало совсем темно. Редкие ракеты с того берега, через равные промежутки вспарывавшие сторожкую тишину ночи, еще более оттеняли ее густую чернильную темень.

Вайда стоял рядом с Ковальским, вслушиваясь в ночные звуки. Ветер доносил с той стороны грустный наигрыш губной гармошки.

— Словно панихиду тянет фашист, — довольно сказал он Ковальскому. — Как время-то переменилось.

— Сегодня наступаем, пане капрале? — спросил Лещинский.

— Откуда вы взяли?

— В-вон Стах уж и коней ведет…

— Об этом ни слова. Понял? Кони для другого дела, — скороговоркой ответил Вайда и пошел встречать Стаха.

А через полчаса весь изумленный расчет, тараща заспанные глаза в темноту, смотрел, как Вайда вышагивает за плугом по пашне. Откормленные немецким овсом, застоявшиеся без работы кони рвали плуг из рук капрала.

К утру пошел дождь. Зденек Тримбуляк, сменивший Ковальского на посту наблюдателя, не узнал своей огневой. Тополиная куртина стояла посреди вспаханного, отливавшего чернотой поля. Из блиндажа доносился переливчатый храп, бульканье. Крепко спит капрал Вайда. Да и то сказать — потрудился. Целую ночь. Эвон какой клин вспахал да засеял! Гречиха тут теперь расти будет. Придумал же, жешовский мужик. Пусть поспит теперь.