Ну, так я тебе скажу, Карпухин, что мне тоже все ясно. Кто-то должен варить металл, создавать машины, строить дома, растить хлеб, пилить лес, ловить рыбу, шить одежду и обувь, учить детей, водить поезда, снимать кинофильмы и писать книжки. Но те, кто этим занимается, должны еще и знать, что плоды их труда, все, созданное народом, надежно оберегается.

И потому у нас в стране в таком почете профессия военного, стоящего на высоком и бессменном посту часового Отчизны…

Вот отслужим действительную, Гена, и поступим в училище. Нас обязательно примут. Не могут не принять: оба мы из военных династий Карпухиных и Климовых.

В открытый люк со стороны поля донесся едва уловимый жужжащий звук. Танки? Показалось, наверно… Нет, снова тот же звук.

— Вы ничего не слышите, товарищ гвардии лейтенант? — спрашиваю Агафонова.

— Нет, а что? Значит, показалось.

Тянутся томительные минуты ожидания перед боем…

А ведь не показалось: едва уловимое жужжание стало нарастать, нарастать, и вот уж вполне различим далекий гул танковых двигателей.

— Чолги непшиячельски, увага! — раздался в наушниках голос Ковальского. — Жаднэго стшала, нех оне идон своей дрогой [17].

Ковальский условился с полковником Торчиным, что по радио он будет докладывать только по-польски: «противника» обозначает танковый батальон советского мотострелкового полка, и, вполне возможно, там никто не обратит внимание на польскую речь, если даже услышит ее, настроившись на нашу волну.

Вдали появились танки.

«Противник» нас не обнаружил. Промчалась мимо головная походная застава. За ней проследовали остальные танки батальона.

— А мы что ж, так и будем стоять? — забеспокоился Андронов.

— Всему свое время, — сказал лейтенант. — Нашу задачу за нас никто выполнять не будет.

В той стороне, куда скатывался затихающий гул машин «противника», прогремел выстрел. Потом еще и еще. Судя по всему, за рекой завязывался встречный бой. Наступило и наше время.

Снова форсировав реку по мосту, миновав ельник, мы развернулись в боевую линию и стремительно ворвались на полигон. Исход боя был, собственно, уже предрешен. Наш и польский батальоны зажимали «противника» в стальные клещи, и он, отстреливаясь, «теряя» танки, пятился назад, к реке. Вот тут-то и подоспели мы. Заняв выгодные позиции для стрельбы с места прямой наводкой, ударили с тыла.

Одна за другой останавливались машины «противника»: посредники определяли их как подбитые.

«Бой» закончился.

Мы собрались на стоянке возле полигонной вышки. На памятном для нашей роты месте. Здесь гремело наше дружное «Служим Советскому Союзу!» в ответ на благодарность Министра обороны.

Пока командиры совещались у руководителя учений, мы с Генкой и Шершнем отправились к «противнику». Как же не повидаться с Яшей Сокирянским! Увидев нас, Яша бросился навстречу.

— Ребята, живы-здоровы! — переходя из объятий в объятия, твердил Сокирянский. — Рад видеть вас.

— Как служба-то в пехоте? — спросил Генка.

— Все хорошо, Геночка… Батальон у нас отличный. Живем дружно…

— Да это ж ты, Яков, про нас рассказываешь… У вас-то как, спрашиваю?

— Выходит, как и у вас, — весело ответил Сокирянский.

— Выходит, да не выходит. Не вы нас, а мы вас поколотили нынче.

— Ха! Если бы вы одни были, батальон на батальон, то еще посмотрели бы, чья взяла. А так, конечно, Варшавским Договором на нас, бедолаг, обрушились, да еще с тыла зашли.

— Это мы с Генкой там были, — сказал я.

— Так я и знал, разве без вас обойдется? Да, мне прапорщик Альхимович письмо прислал.

— О чем пишет? — поинтересовался Шершень.

— Новостей ворох. Бадамшина на восток перевели. Комбатом. Каменев на курсы младших лейтенантов уехал.

Нам, наверно, и дня не хватило бы на суды-пересуды, да Якова позвали в строй.

— Все, ребята, снимаемся с якоря. Для нас отбой. А вы?

— У нас все еще впереди, Яша. На один день на полигон не выходим. До встречи. Пиши!

— Ладно.

— «Мелким почерком, поскольку места мало в рюкзаке», — прокричал ему вслед Генка.

Мы вернулись в роту. И сразу наткнулись на Тимофея Осокина и Чеслава Новиньского.

— Привет водолазам, — сказал Карпухин. — Бронхита не будет?

Осокин только белесыми ресницами хлопает. Молчит. Этого, наверно, никакой шуткой не проймешь. А парень что надо: первым в воду бросился, чтобы товарища выручить.

Чеслав усмехнулся:

— Не беспокойся, не будет бронхита.

Я достал из кармана куртки портсигар и зажигалку.

— Это тебе, Чеслав. Держи. На память.

— Спасибо, Валерий, — он повертел в руках портсигар. — Москва, да? Сыну своему показывать буду.

— У тебя уже сын есть? — удивился Генка.

— О нет, еще не женат, — ответил Чеслав.

Подъехала польская машина с кухней на прицепе.

Обед. Попробуем сейчас горохового супа. Вкусно!

Учения продолжались. Нам предстояли совместное форсирование реки по дну, длительный марш, преодоление различных препятствий.

Сколько их еще впереди, учений, походов, сердечных встреч с боевыми побратимами!

«Валера!

Как же так получается, сынок, что мы от Карпухиных узнаем о твоем повышении по службе? Оказывается, ты, как и Геннадий, младшим сержантом стал. Поздравляем, гордимся тобой. Но наперед давай уговоримся: пиши о себе все. Письма твои для нас с матерью большая радость. Твой рассказ про польского солдата, письмо о поездке на вроцлавское кладбище я на работе всей бригаде читал. Товарищи мои кланяются тебе.

Поздравляем тебя, сынок, с наступающим Новым годом, желаем счастья, бодрости, здоровья. Как собираетесь встречать праздник? Мы — дома. Тридцать первого — у нас, первого — у Карпухиных. Новые углы-то обмыть полагается, чтоб, как говорится, плесень в них не заводилась. Поздравь от нас Геночку, Целуем.

Любящие тебя родители».

— Ну что, раззвонил на весь Средневолжанск про свою вторую лычку? — попенял я Генке, показав ему письмо из дому.

— Про твою тоже, — невозмутимо ответил он. — И Наталье твоей сообщил.

— Почему моей?

— Не притворяйся! Еще пару месяцев назад на ее конвертах, если мне не изменяет память, значились две фамилии. Не так ли? А теперь? Фамилия Карпухина начисто отвергнута. Думаешь, Карпухин не догадывается, что к чему?

— Ты неисправим, Гена.

— Конечно, я неисправим. — Генка положил мне на плечи руки и, притянув к себе, прошептал на ухо: — Я тебя поздравляю, Валерочка, она славная девчонка. Хоть и ехида, с бесенятами в глазах, а славная.

Я стоял, растерянный и счастливый, слушал Генкин жаркий шепот и не знал, что сказать ему в ответ.

— Погоди, уж раз ты сам разговор этот начал, я тебе сейчас такое выдам… — загадочным тоном произнес Генка, — только заранее прошу, чтоб ты простил меня, Валера…

— Ты о чем?

— За твоей спиной, без спросу…

Подбежал дневальный Ашот Абагян, оборвал Карпухина на полуслове.

— Климов, к старшине.

— Ладно, иди, — Карнухин, недовольный, стрельнул взглядом в Абагяна и махнул рукой. — Придешь — выдам. Видит бог — не хотел, но…

— Да о чем ты хоть?

— Иди, иди, Валера, не вводи во гнев Ник-Ника.

Необъяснимая тревога охватила меня. Что Карпухин собирался мне «выдать»? Почему заранее просит прощения? Что он мог сотворить за моей спиной, без спросу? Что-нибудь дурное? Чушь какая-то. На дурное по отношению ко мне он не способен. Но что-то он знает? О Наташке?

Я постучал в дверь канцелярии.

— Входите, входите, товарищ Климов, — старшина Николаев сидел за столом и читал газету. — Чем вы взволнованы, юноша? — спросил он, сворачивая газету.

— Ничем, товарищ гвардии старшина. Прибыл по вашему приказанию, — я попытался улыбнуться.

— Ничем так ничем, — подозрительно осматривая меня с ног до головы, проговорил Ник-Ник, — присаживайтесь. Есть у меня один вопрос к вам, Валерий. Вопрос, как говорят, деликатного свойства, — он подвинулся ко мне вместе со стулом. — Давно собирался, да все не знал, как подступиться… Дело-то больно тонкое…