— Как вы держите руку у головного убора, рядовой Антропов? Локоть на уровне плеча! Отставить!
Жарко. Солнце припекает. В классе тоже душно, но уж лучше бы сидеть в классе…
— Р-раз, два-а! Р-раз, два-а!
Шагаю вслед за Карпухиным, стараюсь не тянуть ногу и делать «повыше носочек», а в глазах — солдат на портрете. Ему, оказывается, не исполнилось и восемнадцати… Мальчишка… Нынешние в его возрасте у мамы на мороженое двухгривенный выклянчивают, а он уже сражался с фашистами. Как Николай Карпухин, как мой отец.
Да ко всему прочему нам с Генкой он земляком доводится. Из Майны он, это всего километров сорок от Средневолжанска… Его именем теперь колхоз называется и школа тоже. Понятно, он мог быть откуда угодно, но то, что оказался земляком, — приятно…
В перерыве я спросил Генку:
— Как ты думаешь, страшно ему было в том бою?
— Нисколько.
— Почему?
— Ты что? Разве, когда страшно, такое можно совершить?
Наверно, правда. Совершить такое можно только тогда, когда тебе нисколько не страшно.
— Климов! — голос сержанта возвращает меня на плац. — Вам что, сено-солому к ногам привязывать? Л-ле-вой, л-левой!
* * *
— Автомат Калашникова состоит… Его тактико-техническая характеристика… Рядовой Антропов, повторите, что я сказал.
Лейтенант Астафьев так же, как и на политзанятиях, не сидит на месте, а вышагивает по классу.
Молодец Антропов — все до словечка запомнил, отвечает без запинки.
— Остальные усвоили так же, как Антропов?
Хором:
— Усвоили!
— Тогда пойдем дальше. Неполная и полная разборка и сборка автомата. Когда, в каких случаях, в какой последовательности…
Генка Карпухин поднимает руку.
— Слушаю вас.
— Рядовой Карпухин. Разрешите вопрос, товарищ лейтенант?
— Да!
— Вы говорили, что механику-водителю положен пистолет. А мы автомат изучаем. Зачем?
— Рядовой Карпухин, вы чем занимались на политических занятиях? Слушали мой рассказ или бабочек ловили?
Генка вспыхивает. «Бабочки» ему явно не понравились.
— Я же объяснял, — продолжает лейтенант, — что мы обязаны изучить курс молодого бойца, научиться выполнять стрелковые упражнения из автомата. Ясно?
— Так точно!
— Садитесь!
— Есть!
— Пойдем дальше…
На перерыве Генка спросил:
— Зачем он насчет бабочек? Я же серьезно, а он про бабочек…
— Обиделся?
— Ну вот еще… Только про бабочек-то зачем?
— Сам других уколоть любишь, другие тебя — не смей?
— Да коли сколько хочешь и как хочешь, только знай — Карпухин бабочек ловить не собирается.
— Мелковато занятие?
— Мелковато! А что? Я, брат, теперь знаю, чем в жизни заниматься.
— Чем же? — Я пытался перевести разговор в обычное Генкино русло. Но не тут-то было! Он словно и не замечал моих иронических вопросов.
— Служить буду! Вот! На танкиста выучусь. На настоящего. И командиром буду — вот посмотришь.
— А я?
— Ты заметки учись писать. В стенгазету. Тебе по писарской части в самый раз. Какой из тебя командир?
— Смотри, обижусь.
— На правду обижаются хлюпики… — Он достал сигарету, чиркнул спичкой, прикурил, сказал спокойно: — Слушай, Валерка, ты бы тоже подумал о службе, а?
— Подумаю.
* * *
По вечерам, после ужина, ребята писали письма. Кое-кто по пять сразу. Уже на второй неделе службы многие из тех, кто жил неподалеку от Средневолжанска, стали получать ответные. Мы с Генкой получили от наших на третий день. Отец сообщал о новостях на работе — удивительно, сколько их набралось за неделю, раньше за полгода столько не было. Обещал навестить, посмотреть на своего солдата. В конце рукой матери было дописано: «Валерочка, сообщи, что тебе нужно. Может, ватрушку испечь? Папа привезет. Сквозняков остерегайся, у тебя — легкие. Целую. Мама».
Я дал свое письмо Генке, а Генка мне дал свое.
— Старик, может, девчонкам каким-нибудь напишем? — сказал он. — Хорошо бы для разнообразия. Другие-то пишут.
Я мог написать одному-единственному человеку в Средневолжанске, но не знал, как она отнесется к письму. Так и не сумел ей ничего сказать, олух. Как я жалел теперь об этом!
— Так что же ты молчишь? Напишем? Все равно кому. А?
— «Все равно кому» писать не стоит, — сказал я. — Зачем?
— Говорю, для разнообразия. Интересно же. Слыхал, как другие пишут: «Жду ответа, как соловей лета»… Чепуха, а приятно…
— Пиши, а я не буду.
— Ладно. Я Наташке Сурковой, так сказать, вербальную ноту направлю. Остаюсь, мол, в совершенном к вам почтении… И прочее.
— Лучше бы скрипку взял да сыграл бы…
— Да? Хочешь?
— Для разнообразия…
— Ладно.
Согласился, а скрипку так и не взял.
8
— Р-рота, строиться! Становись!
У старшины Альхимовича бас. Раскатистый, как у оперного певца. И сам он, высокий, ладный, под стать артисту.
Необыкновенная у него, оказывается, биография, у нашего старшины сверхсрочной службы Игната Романовича Альхимовича. В сорок втором году фашистские каратели дотла спалили белорусскую лесную деревушку Альхимовичи, жителей выгнали за околицу и перестреляли из пулеметов. Спасся один Игнат. При первых выстрелах упал в картофельную грядку, и тут же его придавили безжизненные тела родителей… До самого вечера лежал малец в огороде под родительскими холодными телами. А вечером пришли партизаны. Похоронили крестьян, а мальчонку взяли с собой в бригаду. Так вот и стал пацан сыном партизанской бригады. И обузой он там не был. Помогал поварихам, под видом нищего ходил в разведку на железнодорожные станции, носил распоряжения на явки подпольщиков. Медаль заслужил, не гляди, что был мужичок с ноготок. Потом, после освобождения Витебщины, паренек пристал к наступавшим танкистам. До самого Берлина дошел с ними. С той поры и служит. Посылали не раз на учебу — отказался. Закончил девять классов вечерней школы при гарнизонном Доме офицеров, дальше служба не позволила. Шутка сказать — ротный старшина, с подъема до отбоя — в казарме… Теперь вот должны прапорщика дать, уж пора бы, а приказа все нет и нет. Жаль, образования маловато. Могут и не присвоить…
Обо всем этом он рассказывал нам сам на вечере молодого солдата, в нашей ленинской комнате. Между прочим, замполит полка майор Носенко — однокашник нашего старшины. Сыном полка был у тех танкистов, что освобождали пепелища Альхимовичей. Только он теперь уже майор, академию окончил, а старшина так и остался старшиной. Хорошо, если прапорщика дадут…
— Р-равняйсь! Смир-р-на-а! Будем разучивать строевую песню. Какую желаем?
И понеслось со всех сторон:
— «По долинам и по взгорьям».
— «Тачанку».
— Эту, «Дальневосточную, опору прочную…»
— «Во солдаты меня мать…»
— «Кирпичики».
— Отставить! — скомандовал старшина. — Это что еще за собрание? Строй — святое место! Захотел высказать предложение, подними руку. Не учили разве? Ну, у кого есть предложения?
Предложений ни у кого не оказалось.
— Тогда я сам предложу. «Солдатскую походную» композитора Василь Палыча Соловьева-Седого будем учить. Наша вторая учебная танковая за нее переходящий приз на строевом смотре взяла. Ясно? Кто будет запевалой? Нет желающих? Назначим! Рядовой Антропов!
— Я!
— Будете запевалой.
— Есть!
— Р-рота, на м-месте ша-а-агом марш! Не частить, не частить! Р-раз, два, три, четыре! Антропов, запевай!
* * *
Николай Антропов — родом из-под Рязани. Пел в рязанском областном народном хоре. Голос у него чистый, высокий. В первый же вечер по просьбе земляков он устроил такой концерт в ленинской комнате — заслушались. Аккомпанировал ему на разбитой, заигранной до полусмерти трехрядке рядовой Сережка Шершень, самый низкорослый в нашей роте солдат, выпускник профессионально-технического училища из Чернигова. Гармонь подсвистывала прохудившимися мехами, всхлипывала, но Сережка, чувствовалось, играть умел.
