Как-то, на лабораторной по физике, он сунул мне в руки местную «Вечерку» и, ткнув пальцем в заметку под заголовком «Благородный поступок», попросил:

— Прочти.

В заметке рассказывалось о том, как в день получки кассир-общественник одного из цехов механического завода возвратил в заводскую кассу большую сумму денег, ошибочно выданных ему при получении зарплаты для рабочих своего цеха.

— Ну и что? — спросил я Андрея, прочитав заметку.

— Как что? По-моему, общественник этот того, — он покрутил пальцем у виска, — чокнутый. Ему богатство в руки привалило, а он сам от него отказался.

— Ты бы не отказался?

— Конечно нет. Нашел дурака. Что я, своровал, что ли?

— А если бы того, кто тебе деньги выдал, под суд за недостачу? Да в тюрьму?

— А я при чем? Считай лучше.

Слушавший наш разговор Карпухин не выдержал.

— Ну и гад же ты, Андрюха, — резко сказал он.

Сухоедов хрипло засмеялся, будто икота на него напала.

— Так я и знал. Шутить любишь, а сам шуток не понимаешь. Шучу я…

— Шути, да знай меру, — отходчиво заметил Генка, — а то от них запах вонючий, от шуток твоих.

Осенью, как водится, до начала занятий весь техникум на целый месяц уезжал на картошку. Андрюха в поле работал первые три дня, а потом — то у него живот схватит, то голова разболится, то очки потеряет, то телефонный разговор с домом — надо на станцию ехать. С этим все смирились, и его оставляли в деревне. И так продолжалось два сезона. Только на втором году узнали, чем он занимался, оставаясь в деревне. Оказывается, шабашничал на приусадебных участках. Мы — в поле, а он — по домам, свои услуги одиноким хозяйкам предлагает. По полтиннику за вырытый мешок картошки. Да и не узнали бы, если бы не его жадность. Взял у одной бабуси плату вперед, а на работу не вышел, на самом деле заболел. Бабка-то вечером и заявись, когда мы с поля вернулись. Словно уж на сковородке выкручивался Сухоедов. Не выкрутился. Из техникума его выдворили.

И вот его письмо. О чем он может написать? Что нас связывает? Где достал мой адрес?

«… Не удивляйся, что пишу тебе. Вспомнил старую дружбу…» В тайге твоя дружба, на луну воет… «Зашел к вам домой, тетя Лиля сказала, что ты служишь вместе с Карпухиным, и дала адрес. Пишу тебе — Карпухин, знаю, меня не любит… Я, как ушел из техникума, побывал во многих местах. Поначалу устроился в лесхозе — ничего: спецовку дают, на работу возят, но платят не ахти. Подался на пасеку в колхоз. Не жизнь, а сплошной мед, если б пчелы не кусали. Короче говоря, вернулся в Средневолжанск, поступил на железную дорогу, устроился проводником в купейный вагон. Курсирую до Ташкента и обратно. Житуха — лучше не надо. Тугриков хватает, надо только знать, что туда везти, а что оттуда. От армии освобожден по чистой — зрение… А вы, значит, не отвертелись. Теперь два года псу под хвост. Жалко мне вас…»

Дальше читать не имело смысла. Я хотел показать письмо Генке, да раздумал. И откуда только такие берутся? «Два года псу под хвост…» Болван! Вся твоя жизнь не стоит шести месяцев моей службы. Вся твоя житуха с «тугриками», со знанием, что «туда везти, а что оттуда…»

А ведь попадаются и на службе такие Сухоедовы. Еще в Средневолжанске, помню, на том двухсерийном, по выражению Генки, молодежном вечере один из солдат «выкладывался» гривастому парню с подшипникового завода. Смысл его речей сводился к тому, что два года мы как-нибудь прокантуемся, а потом свое возьмем, все потерянное наверстаем. Гривастый сочувственно поддакивал солдату и все время крутил на безымянном пальце перстень, похожий на расплющенного черного таракана.

Возле склада ГСМ на грибке часового, где мне совсем недавно пришлось стоять на посту, кто-то нацарапал ножом «До дембиля 3 мес. и два дни». Грамотно писать не научился, а дни считает, оставляет корявые автографы на чем придется. Дни считает! Поговорил бы, счетовод, с Иваном Андроновым. В нашем экипаже он самый «пожилой». Пединститут окончил. Женатый. Дочурка растет. По семейным обстоятельствам ему отсрочка полагалась. Сам от нее отказался. Рассказывая мне об этом, обращаясь по учительской привычке на «вы», он признался:

— Не поймите, Валера, превратно, без службы чувствовал бы себя неполноценным мужчиной. Что она мне дала, спросите, служба? Сразу, односложно не ответишь. Стыдно признаться, но до службы я, взрослый уже мужик, глава семейства, в темную комнату не мог войти. И грозы боялся. Это, наверно, от матери, она у нас, как только туча почернее покажется, на каждую розетку по калоше вешает. От молнии. Первый раз поставили меня на пост, все два часа как на иголках себя чувствовал… Автомат все время держал наизготовку. Боялся. А теперь все как рукой сняло… Служба помогла мне познать себя самого как личность. И цену человеческой дружбы, и неодолимую силу коллектива теперь знаю лучше. С техникой стал на «ты». Это для сельского интеллигента тоже кое-что значит…

Наступил конец учебного года. Командиры подводят его итоги. И солдаты тоже. Каждый по-своему. Кто-то считает зарубки до «дембеля» — есть и такие, хоть их раз, два и обчелся, но они есть; у большинства же каждый прожитый день отложился ступенькой на лестнице, круто ведущей вверх — к знаниям, к закалке мужества, воли, бойцовского характера настоящего мужчины.

Для нашей роты итоги радостны вдвойне. Пришел приказ командующего. За успехи в службе наша рота объявлена лучшей среди танковых рот всей Группы войск. В приказе также указывалось, что первой танковой роте гвардейского танкового полка предоставлялась коллективная поездка по историческим местам боев советских воинов и воинов Войска Польского с немецко-фашистскими захватчиками. Наш с Генкой и Сережкой Шершнем вклад в успехи роты, понятно, ничтожно мал. Служим без году неделю, но в боевом нашем братстве мы все равны, и привилегии, причитающиеся всему братству, как и все, что ему полагается, делятся поровну. Так что мы тоже едем. Первый пункт нашего маршрута — Вроцлав.

Дом, где живет старшина Николаев, приютился на самом краю городка. Впрочем, совсем неподалеку от казармы, потому как и казарма была не в центре. Маленький одноэтажный домишко, резко контрастирующий и своим размером, и обличьем со всеми остальными строениями — жилыми и служебными. Те — массивные, с узкими окнами и островерхими, под красной черепицей, крышами. Этот — приземистый, с резными наличниками и ставнями, с крылечком, с палисадником, в котором до глубокой осени белыми и розовыми граммофончиками цветут мальвы. В тех — упрощенная угрюмая готика, голый рационализм, в этом — наша крестьянская лукавинка, веселая российская самобытность, отличающая и в то же время делающая в чем-то схожими дома смоленской деревни с ивановской, тульской — с саратовской.

Я долго прохаживался вдоль палисадника с мальвами, не решаясь войти в дом. В казарме, когда отпрашивался у Саши Селезнева на часок, твердо знал, зачем иду к старшине Николаеву. Но подошел к его дому, и вся твердость неожиданно исчезла. В самом деле, с какой стати я должен рассказывать ему о переживаниях Карпухина. Может, он и слушать об этом не захочет. А что, собственно, произошло? Приказал сдать скрипку в комнату для хранения личных вещей? Ну и что? В тумбочке-то действительно, если разобраться, ей не место. Да, но он запретил Маше встречаться с Карпухиным. А кто может ставить под сомнение его отцовское право советовать родной дочери выбирать себе друзей? И потом, как отнесется Генка, когда узнает, с какой миссией я ходил к Ник-Нику?

Шлепаю сапожищами по каменным плитам тротуара, а в дом зайти не решаюсь. На крыльцо вышла Маша. В ситцевом — красный и синий горох на белом поле — домашнем халатике, с волосами, собранными в тугой узел на затылке, она выглядела подростком.

— Здравствуйте, Маша, — поздоровался я, поравнявшись с крыльцом.

— Здравствуйте, — хлопнув ресницами, ответила она. — Но я вас не знаю.

— А я вас знаю. Мне о вас, Маша, Карпухин рассказывал.