Сегодня все мы стали на год старше.

А у нас — новый взводный.

В тот день мы провожали Федю Смолятко, Атабаева, Лысова, Наконечного и Сашу Селезнева. Селезнев уезжал в школу прапорщиков, остальные увольнялись в запас. Накануне комсомольское собрание единогласно приняло решение о снятии взысканий с Атабаева и Наконечного. Кое-кто, правда, сомневался, не рановато ли освобождаем их от взыскания, но посудили-порядили и пришли к выводу: не резон с пятном появляться на новом месте, И опять же переменились ребята к лучшему. Особенно Атабаев.

После напутственных слов ротного все по очереди стали прощаться с товарищами. Григорий на глазах у всей роты обнял Карпухина.

— Я тебя, Гена, не забуду. Никого не забуду, — твердил Атабаев, — а тебя больше всех помнить буду. Ты за один вечер всю дурь из меня выбил…

— Ладно, ладно, — Генка трепал его ладонью по спине, — свидимся. Мы с тобой, Гришуха, почти соседи. Я на Волге, ты на Каспии… Так что гора с горой не сходится, а человек с человеком… Свидимся…

— Ты приезжай ко мне в Туркмению. На дыни, на арбузы. Отслужишь, вместе с Машей приезжай. И все вы, ребята, приезжайте. Я вам адрес оставлю.

Лысов с Наконечным сговорились поехать в Набережные Челны, на КамАЗ. В политотделе им должны вручить комсомольские путевки.

— А с вами и подавно свидимся, — пообещал им Карпухин. — С Григорием — соседи, а с вами теперь — земляки. Ваша Кама-то старшая из дочерей нашей Волги. Чур, воду не мутить.

— Кто старое помянет, тому глаз вон, — шутливо ответил Генке Носов.

— А кто забудет, тому оба вон, — нашелся Карпухин, Проводили товарищей до ворот КПП, где был сбор отъезжающих со всего полка. И там снова обнимались, пикировались шутками. Было шумно, весело. Пока не тронулась машина, Серега Шершень наяривал на гармошке вальсы.

Едва вернулись в казарму, дежурный по роте объявил первому взводу построение.

— Не зря говорят, — первому всегда труднее, — заметил Генка. — Чует мое сердце, товарищи отопители вагончик с углем подбросили.

Новый замкомвзвода сержант Чуб, глотая буквы, одним словом выпалил команду:

— Первзвоста-вись!

Обмануло на этот раз Карпухина его вещун-сердце: никакого угля не было. Командир роты подошел к строю вместе с незнакомым лейтенантом. И мы сразу догадались: новый взводный.

Чуб скомандовал что есть мочи:

— Первзвосмирн-н!

— Вольно, — распорядился Шестов. — Представляю вам, товарищи, вашего нового командира: гвардии лейтенант Агафонов, Сергей Иванович. Прошу, как говорится, любить и жаловать.

Лейтенант смущенно переминался с ноги на ногу, как ученик, не выучивший урока, у классной доски, и не знал, куда деть свои руки. Был он высок ростом, не ниже Саши Селезнева, но тонок, худ, будто не кормили его месяц. Из-под фуражки сзади выглядывали «петушки» — завитки волос. Густые баки и темная щеточка усов не делали его старше, а, пожалуй, придавали его добродушному, открытому лицу слегка легкомысленное выражение. Впрочем, быть может, так казалось только мне одному, потому что я терпеть не мог ни баков, ни усов, ни, тем более, «петушков» на затылке. Зачем? Подстригайся, как все люди, не старайся подражать кому не следует. Генка, хоть сам никогда не увлекался модой, других за это не осуждал.

— Слухай, старик, у Котовского на голове ни волосинки не было, а знаменитые писатели в прошлом веке гривы отращивали. Так ведь они ж не этим — не лысиной, не шевелюрой — известны и дороги нам, — обезоруживал меня Генка в наших спорах о модах.

Новый взводный мне не понравился. Сказал об этом Генке, тот отказался разделить мое мнение.

— Нельзя быть таким категоричным в оценке людей. Понравился — не понравился. По принципу «да — нет» компьютеры работают. А мы с тобой не компьютеры, — принялся он нудно поучать меня. (Это Генка-то не категоричный! Умора!). — Погоди, присмотрись к человеку, убедись, каков он в деле…

И пошел, и пошел… Нанизывает слово на слово, будто фишки лото из мешка вытаскивает.

— Спасибо, Карпухин, за педагогические чтения, — оборвал я его. — Тебе не кажется, что с тобой иногда трудно разговаривать?

— Нет, не кажется. Это у вас, Климов, элементы психологической несовместимости прорезаются. Надо их подавлять в самом зародыше. Как говорил поэт, уметь смирять себя, становясь на горло собственной песне. Во имя здорового микроклимата в коллективе.

А насчет гвардии лейтенанта я действительно ошибся. Прошло всего несколько дней, и мое первое представление о нем полетело вверх тормашками. Как-то незаметно, исподволь, он сумел так войти в нашу жизнь, что нельзя было и представить наш взвод без него. Конечно, танковый взвод — не мотострелковый. Народу-то у нас раз, два и обчелся. Но все равно иному командиру месяца мало, чтобы запомнить каждого по имени-отчеству, не путать фамилии. Агафонов в течение недели потолковал с каждым, все родословные узнал. И мы тоже знали всю его биографию. Оказывается, он служил в полку срочную. Потом учился в танковом училище в Харькове, а сам — москвич, прадед еще у Гужона работал; на «Серпе и Молоте» трудятся сейчас его родители и старший брат с женой.

Он — хороший рассказчик. Слушать Агафонова интересно, и знает он много. Каждый день мы узнавали от него что-то новое. Не всякий читает «Науку и жизнь», «За рубежом», не всем посчастливилось быть в московских театрах. А он прочтет статью — нам перескажет. Про спектакли, про артистов — тоже беседа накоротке. А еще заразил Агафонов весь взвод шашками. Вот уж никогда не думал, что шашки могут так увлечь.

— Сам генералиссимус Александр Васильевич Суворов предпочитал шашки любому другому занятию в часы досуга. Научил своего денщика Прохора играть в них, — сообщил нам Агафонов. — Комбинаций, понятно, поменьше, чем в шахматах, однако и немало. А главное, времени на партию много не нужно. За перерыв, если на высадку, весь взвод сыграть может.

— Ну, если великие полководцы не гнушались шашками, нам сам бог велел, — поддержал взводного Генка. — Можно мне счастья попытать?

Попытал. Под дружный хохот взвода Агафонов устроил Генке сразу два «сортира».

Интересно и просто было нам с нашим взводным. И мы очень беспокоились, что вскорости все может перемениться: со дня на день к гвардии лейтенанту должна была приехать его молодая жена.

— Помяните мое слово, братцы, — скороговоркой восклицал гвардии сержант Чуб, — отберет она у нас лейтенанта.

Вечером рядовой Костя Вепринцев, наводчик из третьего взвода — наш ротный почтальон, больше известный по кличке «вечерний выпуск последних известий», — под большим секретом сообщил каждому, что Агафонов завтра встречает жену, что из Москвы от нее пришла телеграмма и что гвардии лейтенант уже умчался на попутной в Легницу: поезд приходит рано утром.

Дня за два до этого Агафонов получил от жены письмо и фотографию. Он показал ее нам. Мы рассматривали портрет всем взводом. Большими, широко расставленными глазами, доверчиво улыбаясь, смотрела на нас молоденькая девчушка с замысловатой, кудельками, прической. Красивая. Но что-то не позволило нам высказать Агафонову те слова, которых он ждал от нас, показывая фотографию, и которых, если быть объективным, она, судя по всему, заслуживала.

И вот он уехал ее встречать.

Нам бы радоваться, по правде говоря, тому, что лейтенант заживет нормальной семейной жизнью. Понимали, что человеку нужна семья, что нельзя командиру все время мотаться одному, но, видно, эгоистические начала в каждом пробивают свои ростки и дают себя знать порой в самых неподходящих случаях. Так что пусть простит товарищ гвардии лейтенант, но в тот вечер мы по-своему, по-солдатски говорили о приезде его жены.

— А я что предсказывал, братцы? — сокрушался Чуб, как всегда глотая буквы и слова, — помяните мое слово, в шашки он уже не игрок. Посмотрите, она его на танцы в офицерский клуб поведет…

«Здравствуй, Валерий!