На ходу надев пилотку, спешу в умывальник. Да что ж это такое? Карпухин с Шершнем тоже здесь. И Атабаев с двумя дружками из третьего взвода: Лысовым и Наконечным.
— Что случилось, Гена? — наверно, мой голос прозвучал испуганно. Генкины рыжие брови сошлись над переносьем.
Атабаев, не дав Генке рта раскрыть, негромко скомандовал:
— Гусьва! В одну шеренгу становись!
Лысов с Наконечным прыснули в кулак.
— Может, объяснишь наконец, что тут происходит? — стараясь быть спокойным, спросил я Атабаева.
— Выполняй команду, все поймешь, — сердито сказал он. — А ну, становись в одну шеренгу, кому сказано!
Лысов и Наконечный сделали несколько шагов в нашу сторону.
— Они команд не понимают, они — салаги, гусьва, — язвительно проговорил Лысов. — Пусть стоят как стоят. Давай, Гришутка, приводи гусьву к присяге.
Генка не выдержал. Подошел вплотную к Лысову.
— Кто ты есть, Лысов? Кто ты такой, чтоб своего товарища поднимать среди ночи с постели и обзывать его тебе самому непонятным словом?
— Ну, ну, полегче, салага, — угрожающе прошипел Наконечный. — Не таким рога ломали.
— Про рога и про копыта в другом месте будем говорить. Отвечайте, что затеяли? Ну, Атабаев! Тебе первое слово.
— Ата, давай присягу, — скомандовал Лысов. — Чего с ними тары-бары разводить.
Атабаев быстро подскочил к деревянной подставке для чистки обуви, достал из-под нее лист бумаги и начал, на манер детской считалочки, декламировать:
Я салага, бритый гусь,
Я торжественно клянусь:
Компот, масло не рубать –
Старичкам все отдавать.
Серега, Генка и я дружно расхохотались.
— Вы что, — не без испуга сказал Лысов, — в своем уме? Дневальный услышит.
— А вы в своем уме? — сквозь смех пробасил Карпухин. — Слухай, Григорий Атабаев, сам сочинил или все втроем мучились? Впрочем, все одно: зря время тратили. Разве ж это стихи?
— Это тебе не стихи, а присяга. Ну-ка, повторяй за мной, — Атабаев, наверно, и впрямь был готов еще раз прочитать эту абракадабру, но Генка остановил его.
— Вот что, гвардейцы, разойдемся по-хорошему. Вас ведь только трое. Больше во всей роте никого не нашлось, кто бы пришел на этот дурацкий спектакль. Потому что вы и артисты никудышные, а режиссеры еще хуже.
— Ты как разговариваешь со старослужащими? — попробовал перебить Генку Наконечный.
— Какие вы старослужащие? Вы — хулиганы. И это вам даром не пройдет. Ты же в комсомоле числишься, Наконечный, и ты, Атабаев. Ну какие вы комсомольцы? Ничего, завтра разберемся. Я тебе, Атабаев, припомню, как ты бритву и пояс у Шершня вымогал. Всей роте отвечать будешь — не нам троим. Понял?
Теперь в пору нам с Шершнем прыскать в кулак: Атабаеву и его дружкам ясно, что из их затеи вышел пшик. Они, видимо, надеялись взять нас на испуг. Может быть, когда-то им подобная выходка и сошла с рук, попался паренек вроде Сережки Шершня — безропотный тихоня, вот и вили из него веревки.
— Ничего я не вымогал, — буркнул Атабаев, — не докажешь.
— Докажу, Атабаев. И Шершень докажет. В день нашего приезда, Атабаев, когда ты бегал узнавать насчет машины к военторгу, старшина Николаев рассказал нам, откуда у тебя имя Григорий. Интересно, Лысов с Наконечным знают об этом? Наверно, не знают. Ты бы им сам рассказал, как твоего отца, рабочего-нефтяника, попавшего в катастрофу, спас от смерти его напарник. Это ведь в его честь назвал тебя отец Григорием. Имя своего побратима тебе дал. В твоих жилах, Атабаев, течет кровь твоего тезки, потому что он, не раздумывая, отдал ее твоему отцу, умиравшему от потери крови… А ты дурацкие стихи взялся читать среди ночи. Кому? Подумал? Сережке Шершню?
На Генку было приятно смотреть. Красивый он, Генка, когда говорит вот такими словами. Ему бы и впрямь, как когда-то говорил сержант Каменев, агитатором быть. Умеет пронять человека словом. Вон Атабаев-то обмяк весь, съежился, только глаза сердито сверкают.
— Пошли спать, Гена. Оставим их сейчас одних. Пусть подумают, о чем на собрании говорить будут.
— Погоди, Валер, я еще не кончил с Атабаевым. Так ты раскинь мозгой, Григорий, смекни, что к чему. Сережка Шершень твой механик-водитель. Он же тебя в бой повезет на танке. Куда ты без него, без других таких Сережек, без всех нас? Ну-ка, дай сюда листок, — Генка решительно протянул руку. Атабаев попятился: шинель свалилась у него с плеч. Он торопливо поднял ее с пола.
— Листок не дам, — сконфуженно сказал он. — Не мой.
— Я знал, что не твой. Не дашь мне — отдашь товарищам. Не отдашь — прочитаешь всем вслух эту чепуху про гуся и про компот.
Обращаясь ко всем троим, добавил:
— Запомните, солдат присягу принимает один раз в жизни. Солдат, а не салага! — повернулся и решительно зашагал к двери.
— Марш спать, присяжные заседатели, — бросил Генка, берясь за дверную ручку.
Атабаев, Лысов, Наконечный прошмыгнули мимо нас в открытую Генкой дверь.
8
На открытом комсомольском собрании с повесткой дня «О войсковой дружбе и товариществе», которое состоялось спустя два дня, выступила почти вся танковая рота. Атабаев, Лысов, Наконечный у всех просили прощения. Смотреть на них было жалко.
9
Совершенно неожиданно Генка стал книгочием и зачастил в полковую библиотеку. Вечером принесет стопу журналов, а на следующий день относит их обратно.
— Прочитать успел?
— А как же!
— Вот уж никогда не замечал у тебя таких способностей.
— Старик, ты многого не замечаешь вокруг себя. В замкнутом мирке жить начинаешь. Не годится… — Складывал журналы и уходил.
Как-то я сказал о Генкиной книгомании Шершню.
— Думаешь, его книги интересуют? Библиотека? Как бы не так! — Шершень развел руками. — Он от библиотекарши с ума сходит. Атабаев рассказывал…
— Нашел кого слушать.
— Да ты, Валера, как с луны свалился. Там же Маша работает.
— Какая Маша?
— Дочка нашего старшины. Ты ее не видел?
— Ни разу еще в библиотеке не был.
— Ну и не ходи, ни за грош пропадешь.
— От чего ж я пропадать должен?
— Не от чего, а от кого, — поправил Шершень. — Спроси лучше Генку.
Сразу после ужина поговорить с Генкой не удалось: Саше Селезневу пришла в голову идея обязательно сегодня выпустить боевой листок. Как же, взводу на подводном вождении нынче сам командир полка благодарность объявил, а фотокорреспондент из групповой газеты Сашу вместе с командиром взвода гвардии лейтенантом Шестовым снимал для первой страницы крупным планом. Об этом нельзя не рассказать в боевом листке. Впрочем, не велик труд листок выпустить, просто не всегда хочется этим заниматься… Однако хочешь не хочешь, а делать надо. Закон службы! Не зря говорят: не можешь — научат, не хочешь — заставят. И правильно. Иначе нельзя.
Листок я подготовил. Заметки написал печатным шрифтом, раскрасил фломастерами заголовки. Показал старшему сержанту Селезневу.
— Верно дружок твой Карпухин писателем тебя именует. Ишь как все дельно и красиво расписал. Умеешь выполнять комсомольские поручения. — Старший сержант взял с моей тумбочки листок и прикрепил его кнопками к доске рядом с расписанием занятий.
Я пошел искать Генку. Он сидел в ленкомнате, забившись в угол, со стопкой журналов на коленях.
— Читаешь?
— Ага, стихи читаю.
— На стихи потянуло? Знатоки говорят, что увлеченно стихами приходит к человеку в определенную пору.
— Да? Считай, что определенная пора наступила.
— Расскажи мне про нее.
— Про кого?
— Про определенную пору, конечно.
— Шутите, Климов? У вас, мэтр, с этим делом нелады.
— Ну ладно, давай поговорим серьезно, — предложил я. — Расскажи мне, Карпухин, о Маше.