Однако ефрейтору, видать, не очень понравилась Генкина благодарность и он приказал:

— Отставить разговоры!

— Ну-ну, отставим, отставим, не надо так на нас сердиться: мы хорошие, — миролюбиво промурлыкал Генка. — Из каких краев, если не секрет, будете?

В вопросе не было никакого подвоха, обычное солдатское любопытство, которое всегда и при всех обстоятельствах удовлетворяется сполна.

— Из Чебоксар, — ответил ефрейтор.

— Мамочки мои, — обрадованно взвизгнул Карпухин. — Из самых Чебоксар, из самой столицы солнечной Чувашии! Да что же ты раньше молчал, благодетель, мы вот с дружком тоже волжские. Земляки! А уж земляк земляку…

— Отставить разговоры! — резко скомандовал ефрейтор. — Что я, развлекаться с вами иду? На гулянку? А ну, шире шаг!

Волей-неволей пришлось переходить с парадно-арестантского на обычный солдатский. А то еще чего доброго возьмет да нарушит соглашение, прикажет шагать по главной аллее. Ему не все равно? А на нас глазеть начнут, знакомые могут увидеть. Ух, этот Генка, хлебну я еще с ним горюшка!

Вечером к нам на гауптвахту пришел сержант Каменев. Капитан Семин разрешил ему встретиться с нами. Каменев принес дивизионку с моей заметкой о принятии присяги. И заметка сразу же оказалась мишенью для Генкиных острот.

— Старик, — сказал он, — извините, товарищ сержант, что я так обращаюсь к моему маститому другу. Старик, как верно ты тут все изобразил. «Заметь тополиная». Здорово, черт возьми! Классика. Концовка вот только не та. Надо бы уж писать всю правду-матку, а то что ж получается…

— Хватит, Карпухин, — остановил его Каменев. — Насчет этой заметки разговор уже был. Командир написал в редакцию письмо относительно вашего будущего сотрудничества в газете, Климов. Так что пока вас печатать не будут.

— Да нешто он не понимает, товарищ сержант? — вмешался Генка. — Кто мы такие на сегодняшний день? Мы же ведь не граждане и не воины, мы — элементы… И права свободы слова и свободы печати на нас не распространяются… Элементы мы.

— Язык у вас, Карпухин, элемент, — рассердился сержант. — Не поймешь, в какую сторону, на кого он мелет. — И, обращаясь к нам обоим, добавил — Лейтенант наказывал, чтоб тут глупостей не натворили. Понимаете, сейчас все от вас зависит. Ну, один раз бес, как говорят, попутал, бывает, но чтоб дальше… Ясно? Все зависит от вас самих…

Было обидно слышать, что командир, по существу, запрещает мне писать в газету. Вроде бы и занятие это ни к чему мне, а вот, поди ты, приятно было. Твоя заметка, за твоей собственной подписью, публикуется в газете. И ее читают разные люди. И узнают они из этой заметки о жизни, о службе, о думах своих незнакомых товарищей… «Тополиная заметь»… Прощай, тополиная заметь… Впрочем, шут с ней, с тополиной заметью, главное-то не в этом… Главное — «все зависит от вас самих».

После ухода сержанта мы долго еще обсуждали все его слова, все ротные новости. Кравчук нам искренне позавидовал:

— Хорошие видать, у вас, у трактористов, порядки, — сказал он. — Не успели попасть сюда, сержант навещает…

— У нас, брат, забота о людях превыше всего. Так сказать, основной закон, — резюмировал Генка.

— Так я понял, что зря вы беспокоились насчет своей будущей службы, — продолжал Цезарь.

— Все от нас самих зависит, — повторил Карпухин слова сержанта.

— О том и речь… А со мной что будет — неизвестно.

Прежде чем уснуть, мы все трое обругали не раз кривого Моше Даяна, покумекали насчет возможного развития ближневосточных событий, помянули добрым словом нынешнего завскладом товарища старшину, удивительно похожего на артиста Андреева. Отвалил он нам, выражаясь языком Генки, за наши труды праведные здоровенную банку говяжьей тушенки — одну на всех. Вот тебе и вещевая служба! Хорошо бы и назавтра к нему на склад. Может, опять полакомимся тушенкой?

А за гауптвахтовским забором звенели соловьи, будоражили, окаянные, и без того беспокойную солдатскую душу.

Кажется, целую вечность мы не были в роте. Дневального Серегу Шершня, стоявшего у тумбочки, мы по очереди так тискали, что, наверное, останутся у парня синяки на ребрах до самого конца службы.

— Да погодите же, черти, — вывертывался Шершень, — я же должностное лицо, на службе…

Эх, Серега, Серега, несознательный ты тип, черствый человек, хоть и на гармошке играешь. Влепили бы тебе — не пять, нет, пусть хоть двое суток, узнал бы, что значит для вольного человека неволя…

Старшина Альхимович приказал нам обоим немедленно отправляться в парк боевых машин на занятия.

— Ваш взвод там на огневой подготовке. Шагом марш!

— И никто нас туда сопровождать не будет, товарищ старшина? — спросил Генка.

Старшина понимающе улыбнулся.

— Видать, здорово приучил вас капитан Семин ходить с сопровождающим. А?

— Да уж, товарищ старшина, что было — то было. Без сопровождающего шагу не ступали.

— Воспоминания, как говорится, на потом. А сейчас марш на занятия! — скомандовал старшина. — Без сопровождающего!

И мы отправились на занятия. В танковый парк. На огневую подготовку. Одни. Без сопровождающего. Я не спросил Генку о том, что он испытывает, приближаясь к взводу, но, думаю, мысли у нас были одинаковые. Чувство радости по поводу возвращения в роту сменилось чувством стыда за эту проклятую гауптвахту. Серия «Жизнь замечательных людей» вряд ли могла утешить. Во всяком случае, я не находил никакого утешения. Уж лучше бы идти с провожатым. Пусть бы он и докладывал лейтенанту. А то ведь придется самим.

— Трусишь, старик? — спросил Генка.

— Вот еще! С чего ты взял?

— Ладно, ладно, храбрись. Меня не обманешь…

— Психолог-физиономист, да?

— Малость соображаю…

— Про свою персону соображай, арзамасско-крыжопольский.

— А вот сердиться не надо, дорогой мой. Ты, наверное, считаешь, что во всем я один виноват. С одной стороны, верно, я. А с другой? Почему согласно требованию устава не удержал меня от дурного поступка? Взял бы тогда в курилке ту бутылку да оземь. Или об мою голову. Я бы не обиделся.

Что ж, он говорил правду, вина у нас одна на двоих. Как в детстве порция мороженого, как ученический портфель. Все пополам. Вот только стыд перед товарищами, перед лейтенантом, перед всей нашей второй танковой ротой пополам не разделишь. Не делится…

Взвод занимался на обычном месте, там, где стояли наши боевые машины. Мы подошли к лейтенанту. Сразу все солдаты на учебных точках вытянули шеи, обернулись в нашу сторону. Поочередно отрапортовали о прибытии с гарнизонной гауптвахты. Лейтенант Астафьев, ни о чем не расспрашивая, приказал идти в свое отделение.

И потом нас никто ни о чем не расспрашивал. Не считая, конечно, вопросов на комсомольском собрании.

Да и на собрании не так уж много было вопросов. Зачем? Дело ясное. Вкатили обоим по выговору с занесением… Единогласно. И все…

А служба шла своим чередом. От подъема до отбоя каждая минута на счету. Политическая и тактическая, строевая и физическая, огневая и инженерная, техническая, уставы, защита от оружия массового поражения, военная топография. Вон сколько разных наук надо познать солдату… А еще наряд по роте, караул. Наши товарищи уже были в карауле. Так что мы и в этом деле отстали от них.

Первый раз на посту…

— Пост номер семь… Под охраной состоит… Принял.

Растворяются во тьме шаги разводящего, караульных… И я остаюсь сам с собой наедине. Летняя ночь полна шорохов, звуков. В другое время вроде бы и не обратил на многие из них никакого внимания. А теперь чуть ветка прошелестит, сразу так и екнет под ложечкой. Всматриваюсь, прислушиваюсь…

… Двадцать шагов туда, двадцать — обратно. Двадцать — туда, двадцать — обратно.

Две фары на столбах выхватывают из темноты ворота танкопарка. А время будто остановилось, четверть часа прошло, как я заступил на пост… Только четверть часа!