Прибежал Карпухин.

— Извольте пожаловать в Сандуны, Климов! — с порога выкрикнул он. — Я вам веничек оставил. У Вахрамеева получите. Дубовый.

— Что, и пар есть? — полюбопытствовал Селезнев.

— Всенепременно, товарищ командир взвода.

— Временный, временный, — довольно улыбаясь, сказал Селезнев. — И хорошо, что временный.

— Как понимать прикажете?

— А так, что не потяну… Ей-богу, не потяну, — добродушно пожаловался Саша. — Плеча-то всего два, а должностей? Командир танка — раз, замкомвзвода — два, секретарь комсомольской организации — три. А теперь и взводный. Разве такой груз осилишь двумя плечами?

— Ну, что вы, товарищ гвардии старший сержант, с вашими-то плечами да не осилить, — утешал его Карпухин. — Как говорится, большому кораблю большое плавание.

Я рассмеялся. Совсем недавно в столовой Селезнев выступал в роли утешителя Карпухина. Прошло дня два, и Карпухин утешает Селезнева. В порядке взаимного расчета, что ли?

— Плавание в том смысле, что поплывем с первого места? — скаламбурил Селезнев. — Пожалуй, так и будет. Поплывем: другими-то взводами офицеры командуют… У них образование. А у меня?..

— А горшки кто обжигает? — спросил Генка. Увидев, что я все еще копаюсь в своей тумбочке, заорал на всю казарму — Ефрейтор Климов, думаешь, тебя ждать будут? Старшина Николаев как учит? Чтоб на одной ноге — туда и обратно…

— За меня попарьтесь, Валерий, — напутствовал Селезнев, усаживаясь на табуретку возле тумбочки дневального, и, будто позабыв про меня, обратился к Генке:

— Я вам вот что скажу, товарищ Карпухин, взводный есть взводный, а вот на ротных командиров нам просто везет… Люди-то все какие.

Очень хотелось задержаться еще на минутку, чтобы узнать, почему старший сержант так считает, что нам везет на ротных, и какие они люди. Но ждать меня в бане, действительно, долго не будут, и я опрометью выскочил из казармы.

Вечером, когда мы сменились с наряда, Шершень предложил выйти покурить на улицу. Запасы черниговского самосада у него не убавлялись.

Вызвездило. Большущий латунный шар луны повис над крышей казармы. С Куницы белесыми клоками лениво наползал туман. Прохладно. Мы уселись в курилке, прижавшись друг к другу, свернули самокрутки. Генка долго щелкал зажигалкой.

— Она со спичками хороша, — заметил Шершень.

— Эт точно, — согласился Карпухин. — С норовом машина.

Закурили. Генка, жадно затягиваясь, запрокинул голову вверх, принялся шарить взглядом по небу.

— Спутник ищешь? — спросил Шершень. — Нынче их много летает.

— Хотите, ребята, я вам историю про звезды расскажу? — предложил Генка.

— Давай трави, — сказал я. — Хоть про звезды, хоть про луну.

— Не, я про звезды… Слухайте, старики, правда же люди им дали удивительные имена? Кассиопея… Альфа Центавра… Прямо по слогам хочется произносить такие красивые и непонятные слова. А еще есть Стожары. Понимаете, не один жар, а целых сто — Стожары. И совсем простое, прямо сибирское — Медведица. И не одна, а две — Большая и Малая.

— При чем тут сибирское? Ты в Сибири, что ли, жил? — не удержался я.

— Я тут и ни при чем. Мальчишка один, сибиряк, грезил с детства звездами.

Это уж совсем непонятно.

— Какой мальчишка? Ты о ком рассказываешь?

— Ни о ком — о звездах… Так вот, мальчишка этот жил совсем один.

— В тайге?

— Климов, честное слово, история интересная. Не перебивай ни тайгой, ни тундрой. Ладно?

— Ладно.

— У мальчишки не было ни отца, ни матери. Мать умерла, когда ему был годик, а отца он не знал совсем. А случилось так. Родители его — коренные питерцы. Отец — токарь на Кировском, мать — вагоновожатая. Всю блокаду они прожили в Ленинграде. А потом, когда блокада была прорвана, токарь сумел отказаться от брони и добился отправки на фронт. Жену, которая должна была стать матерью, уговорил уехать в глубокий тыл. Так она очутилась в Новосибирске. Устроилась работать по специальности. Там у нее и родился этот самый мальчишка. От мужа ни слуху ни духу, как в воду канул. А через год она померла: знать, блокада не прошла бесследно. И пацан остался без матери, без отца. Круглый, можно сказать, сирота…

— А звезды? — не удержался я.

— … Один детский дом, где ползунки, второй — там уж постарше детишки, дошколята, потом третий, четвертый…

— Звезды-то будут?

— А как же? Будут. Школьником, с самых младших классов, мальчуган увлекся звездами. Учитель такой ему попался, не то во втором, не то в третьем классе. Звездочет, а не учитель. Весь класс заразил звездами. А отец-то, между прочим, у мальца не погиб, не пропал без вести. Просто, вернувшись с фронта в Питер, никак не мог отыскать следов своей семьи. Он и в военкоматы, и в милицию, и в Москву писал. Как-то, услышав по радио выступление писательницы Агнии Барто, написал ей отчаянное письмо. Рассказывать долго, а поиск-то еще дольше шел. Через десять лет после победы отыскал-таки токарь своего сына. Приехал за ним в Сибирь. Встретились. Обнимает, целует отец свое чадо, а оно, знаете, о чем его спрашивает? Про звезды, говорит, ты мне расскажешь? Постой, отвечает отец, я не астроном, не учитель школьный, да и некогда мне было, сынок, на звезды глядеть. Земных дел, суровых и многотрудных, было невпроворот. Сказать-то так сказал, а в душе обрадовался вопросу сына. Это же хорошо, что смена такая растет, пытливая, устремленная ввысь. И говорит он сыну: про те звезды, о которых спрашиваешь, узнаешь, все узнаешь сам, когда подрастешь, а вот про одну звезду я тебе все-таки расскажу.

При этих словах раскрыл свой потертый чемоданчик и достал оттуда старую, порыжевшую от времени, от ветров и солнца солдатскую шапку-ушанку с пятиконечной звездой с серпом и молотом. Вот, говорит, сынок, самая главная звезда на всем свете. Дед твой такую носил, революцию от врагов отстаивал, всю гражданскую войну прошел. И мне довелось прошагать с ней от Ленинграда до самого Берлина. А ты вырастешь — тоже ее носи. С достоинством и честью…

— Ну и что дальше? — поеживаясь, спросил Шершень. Самокрутка его давно успела погаснуть.

— А дальше что? Переехали они в Ленинград. Парень вырос. Среднюю школу окончил. Между прочим, с золотой медалью. В армии отслужил срочную. Поступил в политехнический институт. Диплом с отличием получил.

— И все?

— Нет, не все. Предложили ему в аспирантуре остаться. А он, на удивление многим, в военкомат пошел. Так и так, имею воинское звание лейтенанта запаса, но в запасе быть не хочу, а хочу служить в армии. Ну, и призвали его на два года. Срок вышел — он рапорт по команде: прошу оставить в кадрах. Ну, что еще? Все! Пошли. Засиделись. После бани врачи не рекомендуют. У тебя, Валера, гланды… Идемте. Проверка скоро.

— Постой, ты уж выкладывай свою историю до конца.

— Интересно?

— Интересно.

— То-то. А перебивал… — позлорадствовал Генка.

— Кем же он стал в армии, тот парень? — спросил, поднимаясь со скамейки вслед за Генкой, Сергей Шершень.

— Коммунистом, — твердо сказал Карпухин. — А еще командиром первой танковой роты в нашем гвардейском полку. Отцовская ушанка со звездой, к слову сказать, у него до сих пор хранится…

Вот, оказывается, о ком рассказал Карпухину Саша Селезнев. Удивительно, как мало мы знаем о своих командирах. Про больших военачальников пишут статьи, книги. И это правильно. Но и про тех, кто с нами каждый день рядом, с кем один сухарь на двоих, глоток воды из общей фляги и самокрутка по кругу, — про них тоже нужно знать… В бой-то нам идти в одном танке.

Туман густел, поднимался выше, но звезды сияли по-прежнему ярко, призывно, загадочно.

На крутых пьедесталах — четыре танка. Четыре боевые тридцатьчетверки. Две — у северных и две — у южных ворот.

Мимо них, по шоссе, мчатся автомобили, над их башнями торжественно и величаво, будто огромные белые птицы, плывут облака.

Я смотрю снизу на танки, и вдруг начинает казаться, что облака стоят на месте, а мчатся они, наши лихие тридцатьчетверки. Вот-вот сейчас услышишь знакомый лязг гусениц, раскатистый рокот двигателей, увидишь, как откинется крышка люка и…