Однако спать Вайде долго не пришлось. На огневую прибежал капитан вместе с командиром взвода. Немедленно поднял Вайду. И что тут началось, Езус Мария!

— Немедленно сменить огневую позицию! — потребовал, накричав на Вайду, капитан Порембский. — Додумались, черт вас всех задери! На войне посевной занялись.

— Так земля ж пустует, пане капитане, — попробовал вставить Вайда. — А тут и семена, и все такое прочее.

— Война! Понимаете, война идет, а не «все такое прочее»! Менять позицию! Быстро!

Вайда развел руками, дважды пронзительно свистнул, тотчас же из лесу крупным наметом прискакал Стах Лещинский.

— Капрал Вайда! — распорядился командир батареи. — За себя оставьте Ковальского — и ко мне. Ясно?

Они уже успели откатить пушку в лес, когда на черном квадрате, в центре которого стояла тополиная куртина, вспыхнул первый султан разрыва.

— Была бы тебе гречневая каша, капрал, — сердито сказал Вайде взводный. — Додумался — взял, да и демаскировал позицию.

Вайда ничего не ответил. Снял с повозки вещевой мешок, забросил за спину автомат и, ни с кем не попрощавшись, торопливо зашагал в глубину леса.

— Продолжайте, капрал, — повторил генерал, испытующе смотря на Вайду.

Что Вайда должен был продолжать? Что еще хотел услышать от него генерал? Нет уж, тут, наверное, никаким продолжением не поможешь. Трибунал… Вайда решительно шагнул к столу. Генерал, жестом пригласив капрала сесть, раскрыл портсигар, взял папиросу.

— Курите, капрал, — он пододвинул портсигар Вайде.

— Извините, некурящий, — сказал он.

Генерал достал трофейную зажигалку, прикурил. В свете маленького язычка пламени Вайде опять показалось очень знакомым лицо генерала.

— А ведь мы с вами встречались, капрал, — словно прочитав мысли Вайды, сказал генерал. — Не помните?

Вайда отрицательно покачал головой.

— А я вот узнал вас сразу, — генерал устало улыбнулся, затягиваясь папиросой. — У вас же еще два брата, по-моему, служат? Помните, вы все трое рассказывали о себе писательнице?..

Ну как же, он хорошо помнит тот день. Это было незадолго до принятия присяги в Сельцах. К ним в батарею пришла известная писательница — полька, живущая в России. Она была в полковничьем мундире. Писательнице кто-то сообщил о трех братьях-поляках, и она собиралась написать о них в газету. Вайда в тот день был дневальным, и подпоручник Порембский освободил его от наряда, чтобы писательница могла потолковать со всеми троими сразу. С нею был тогда мужчина лет сорока в штатском.

— Так это были вы, товарищ генерал? — догадался Вайда.

— Выходит, что я.

Вайде хотелось спросить, пригодились ли писательнице их рассказы, но не решился. Сказал хрипловато:

— Братьев нет у меня больше, пане генерале… Не довелось им дойти до Польши… Погибли…

От глубокой затяжки на генеральской папиросе вспыхнуло пламя. Он закашлялся. Вайда посмотрел на худое, скуластое лицо генерала, ввалившиеся глаза, и ему почему-то стало очень жалко этого, судя по всему, больного человека. «Зачем же он курит?» — подумал Вайда. Вот и отец, наверное, все так же кашляет от курева. Сколько лет он не видел отца? Может, и в живых нет: письма-то не приходят. А уж пора бы.

На службу Вайду, как резервиста, призвали в августе тридцать девятого, перед самой войной. Он попал в уланский полк, в котором служили оба его брата. Первого сентября началась война. А спустя два дня их полк уже не существовал как боевая единица. В первом же бою почти все офицеры во главе с командиром бросили часть на произвол судьбы. Полк был пленен. На завтрак — похлебка из бурака, в обед — то же самое, вечером — какая-то зловонная бурда, издевательски именуемая кофе…

Через месяц с лишним, когда наступили холода, братья совершили побег.

Сколько им пришлось пережить, поскитаться по свету, прежде чем они добрались до Бессарабии! Сквалыга — управляющий богатым поместьем (самого хозяина они ни разу и не видели — он жил в Бухаресте) — за еду и ночлег взял трех беспаспортных «бродяг поляков» на барские виноградники. Там, в Бессарабии, нежданно-негаданно закончились мытарства братьев: в августе сорокового года Бессарабию освободила Красная Армия.

А потом снова война. И с первых дней все трое ушли на фронт в Красную Армию. А когда было объявлено о формировании польской дивизии в Сельцах…

Впрочем, все это известно генералу, коли он помнит встречу братьев Вайда с писательницей.

— Так что же, капрал, нечего добавить про свою огневую позицию? — прервал затянувшееся молчание генерал.

— Пане генерале… — Вайда встал. Воспоминания о пережитом придали ему смелость. Будь что будет, решил Вайда, но сколько же можно таить в себе, стесняться того, о чем думал всю свою жизнь? Что ему надо в жизни? Каких-то богатств несметных? Хором каменных? Езус Мария, ничего этого ему не надо. Зачем? Он — простой крестьянин, сын бедного деревенского сапожника. Его отец всю жизнь мечтал о своей полоске земли, которая могла бы кормить детей. Эту отцовскую мечту с той поры, как начал батрачить в поле, стал считать своей собственной и Вайда. Полоску земли… Чтобы трудиться на ней, пусть до седьмого пота, днем и ночью, да только б знать: для себя все это, не для тех, кто гребет жар чужими руками…

Видел Вайда, живя в России перед войной, труд людей на земле. «С песней люди работают, понимаете, пане генерале?» Все сообща, все вместе, дружно. У них машин полно, у них государство мужикам помогает. А у нас — ну пусть будет на первый случай своя полоска у каждого из таких, как Вайда. Разве это плохо? А потом можно и дальше пойти. Потом — и песни родятся. А пока — земли, своей земли…

Генерал не промолвил ни слова, слушая горячую, сбивчивую исповедь — иначе и не назовешь! — капрала. Папироса в его руках давно потухла.

— Пане генерале… — Вайда, сам того не замечая, принялся жестикулировать… — Война кончается. Понимаете? Весна… Земля ждет своего хозяина. Ей нельзя оставаться бесплодной. Ведь она, земля, кормилица. А тут еще, как на грех, политбеседа. Капитан наш проводил. Земли, говорит, эти, на которых стоим сейчас, по самую Одру — наши, польские… Понимаете, наши!

Не сразу решился, пане генерале. Думал. Не одну ночь думал. Уснут солдаты — все лежу и в уме прикидываю. Если наша земля, то зачем же она целый год пустовать будет? Может, мы уйдем вперед, а сюда какой-нибудь горемыка безземельный поселится, власть наша ему, может, как раз тут и место определит… Пусть уж он примет подарок от солдата, освободившего землю.

Генерал встал из-за стола, выбросил окурок, достал новую папиросу.

— Все у вас, капрал?

— Все, — недоуменно ответил Вайда.

— Идите, капрал Вайда.

— Не понимаю, пане генерале… Куда?

— В батарею… В расчет. Скоро наступление, капрал Вайда. Только об этом ни-ни. Ясно?

Вайда — капитан Порембский не зря слыл отменным строевиком, научил этому солдат — лихо откозырял генералу и проворно выскочил из землянки. Небо было синее-синее. Солнце припекало совсем по-летнему, и Вайда обрадовался тому, что не взял с собой ни шинель, ни телогрейку. Запарился бы.

Вайда умолк, поднялся и, широким жестом пригласив нас следовать за ним, прихрамывая, пошагал через картофельное поле к тополиной куртине.

Высоченные, залитые склонявшимся к закату солнцем, стояли тополя. А посреди куртины, ни дать ни взять — орудийный окоп. С нишами для снарядов, с пустыми, позеленевшими гильзами на дне. Поодаль зиял чернотой вход в блиндаж. Мы удивленно посмотрели на Вайду.

— Я сюда из Берлина вернулся летом сорок пятого. То есть не прямо из Берлина. В Берлине-то ранен был, — он коснулся рукой щеки, потом колена, — пролежал полтора месяца в госпитале. Поехал домой, под Жешув. Приехал на пепелище. Ни кола, ни двора, ни отца, ни матери. Дом фашисты сожгли, отца — повесили. Донесла одна сволочь про красных сыновей сапожника. Мать умерла. Вот так и остался один. Приехал сюда, мне тот самый генерал (он впоследствии большой пост в государстве занимал, теперь-то уже в живых его нету) помог здесь приобрести постоянное место жительства… Так вот и живу с тех пор на своей огневой позиции.