Под небом, где в разрыве облаков
то синь мелькнет, то лучик позолоты, —
кишенье обездоленных племен:
невольники копаются. Илоты.
Людское море. Дюны голых тел
грызут гранитный грунт осатанело,
и вместо жемчуга сверкает пот
у них на бронзе тела.
Крошится гулкий камень. Тяжко бьют
кирка и лом, прокладывая русло,
где заструится паровозный дым
и две стальных реки пролягут грузно.
Людское море. Дюны голых тел
грызут гранитный грунт осатанело.
С холма топограф смотрит в нивелир,
как в окуляр артиллерийского прицела.
И, в жизнь сойдя с неписаных страниц
свирепого ковбойского устава,
в сомбреро, в джинсах жирный инженер
на них бинокль, как пулемет, наставил.
С ног на голову все перевернув
и опрокинувши пейзаж привычный,
глядит прогресса злое божество
сквозь призму линзы тахеометричной.
Под небом, где в разрывах облаков
то синь мелькнет, то лучик позолоты,
кишит скопленье нынешних рабов.
В гранитный грунт вгрызаются илоты.
I
Она — не глаза, а пламя,
она — не уста, а пламя.
И в памяти, словно в раме,
останется это имя.
Я душу оставил с ними —
с очами ее, с устами.
Все прочее — так! Случайность.
Куда я плыву? Не знаю.
На розе ветров качаясь,
ладья моя расписная
в банальность, в гиперболичность
мою увлекает личность.
Она — не руки, а длани.
Не длани даже — две лани.
О, Сад моего Желанья,
о, Сад Наслаждений… Длани,
ласковые,
как лани!
Все прочее — прах и ветер.
Все пепел и пустоцветье.
Заветнее нет на свете,
наверное, ничего.
В насмешку я похоронно
спою своему Харону:
мол, знай мое удальство!
Но где же она? Ответьте!
Все прочее — пустоцветье.
Пой песню, моя струна!
А песню подхватит ветер…
На этом, на том ли свете
вернется ко мне она!
II
Чтобы это изречь,
эмоций предостаточно, но мало
оказывается самого главного:
стихотворного пустословия.
Все кристально просто в своей прозрачности:
под силу клавишам клавицимбала,
по зубам белозубому роялю,
где родятся родниковые аккорды
шопеновской баллады
или пьесы Шумана ли, Мусоргского,
Шубертова экспромта, бетховенского анданте
или адажио, или
Баховой фуги, нежной прелюдии
Дебюсси — но только
все это не по зубам рассудочной прозе.
Чтобы это изречь,
эмоций предостаточно, но мало
оказывается самого главного:
стихотворного пустословия.
Чтобы это изречь…
Изречь? Но зачем и какого черта?
Мои глаза прочли эту поэму,
и уши мои услышали эту музыку…
Пусть же останется неизреченным
то, что не по зубам рассудочной прозе!
III
Подите к черту! Я непробиваем.
Ты сердишься, читатель? И пускай!
Меня перевоспитывать не надо.
Не нравлюсь я? Другого почитай.
Я страсть как непривычен? Я не моден?
Но это ли не рай и благодать!
Когда грейффизм войдет однажды в моду,
де Грейфф начнет прозрачнее писать.
Да, я безбожно смутен и нечеток.
Да, я расплывчат, словно светотень.
Но мой туман сродни ночному мраку,
в котором вызревает юный день.
Меня перевоспитывать не надо:
ведь я мудрее змия, почитай.
Но если мудрый гад тебя пугает,
то лучше земноводных почитай.
IV
Нелепое сердце в пучине абсурда,
у бреда во власти,
во власти крылатой возвышенной боли
и низменной страсти.
И радость, и смех — за какими горами
все это осталось?
Насуплены брови, тоска и отрыжка,
изжога, усталость.
Как реяла в небе веселая песня!
Веселый сарказм накрывал с головою,
и пьяные ягоды губ опьяняли,
и вот под луною по-волчьи я вою.
Нелепое сердце в пучине абсурда,
у бреда во власти,
во власти крылатой возвышенной боли
и низменной страсти.
V
Ne dites pas: la vie etc. etc.
Пыжась от счастья, восторгом взрываясь,
одни восклицали: «Экая радость!»
Я же испортил им разговор:
все, мол, сплошная ересь и вздор.
Другие искали во мне участья.
Кричали: «Господи! Что за несчастье!»
Но я испортил и им разговор:
все, мол, сплошная глупость и вздор.
Одни живут пустой
Мечтой,
Другие ищут в мелком вздоре
горе.
Я же, как из пагоды
вездесущий Будда, —
и цветы и ягоды
прозреваю всюду.
Вездесущ, как ветер
и как ревизор,
вижу: все на свете
бредни, чушь и вздор.
