Прелюдия (grave quasi quieto) [52] В спальне. В тишине, в одиночестве, в полумраке,
где все приноровлено к мечте и сновиденьям.
В безмолвии спальни,
отягощенном странной тревогой,
беззвучная боль перехлестывала через край,
и сердце трепетало, трепетало и билось
сломанными крыльями, отбивая
похоронный марш на своем пробитом барабане —
как некогда выразился Шарль Бодлер.
Обессиленное сердце,
одинокое,
разлученное со своим двойником,
раздавленное обломками надежд. В спальне.
В тишине, в одиночестве, в полумраке спальни
где все приноровлено к мечте и сновиденьям..
В спальне. В разлуке со своим двойником!
Хохочет в глаза мне,
застенчиво-нагло хохочет в глаза мне
разлука.
Хохочет и воет
все вкрадчивей, сентиментальнее и погребальней.
Такая вот штука:
хохочет в глаза мне разлука —
в безмолвии, в сумраке и в одиночестве спальни.
Хохочет и воет, как будто степная волчица,
как будто волчица
в степи,
где ни жаркое пламя костра не пылает,
ни тройка не мчится…
Ну что же, бывает.
Хохочет в глаза мне —
хохочет, рыдаючи все романтичней,
и сомнамбуличней,
и погребальней,
хохочет и воет разлука —
в безмолвии, в сумраке и в одиночестве
спальни,
в которой ни всхлипа, ни вздоха, ни стука,
ни звука —
разлука!
Разлом и разлука.
Виски проломившая мука.
Кромешность моей одинокости
и безнадежность.
И память, живая в своей живодерской
жестокости.
Разлом и разлука.
И мертвенная невозможность.
Убийственная невозможность.
Все прочее — тонкости.
Все радостней, все погребальней
хихикая, воя,
скрипичные струны визжат,
уже нас не двое.
Аморфные тени
струятся
по складкам гардины
и тихо бормочут:
вы в горе —
и то не едины.
И тень, осьминого
слоясь
по изгибам гардины,
бормочет: как много
в себя вы вобрали
нелепой гордыни.
Нелепые тени,
спокойные, невозмутимо-бесстрастные тени
и боль в глубине
вслепую раскрытой страницы,
и глупое сердце
трепещет, как листья растений,
трепещет, как крылья
о землю разбившейся птицы.
Скерцо (ironico ma non tanto) [54] Спокойные тени,
и тайна
вслепую раскрытой страницы,
и глупое сердце
трепещет, как листья растений,
как бедные крылья
о землю разбившейся птицы…
Хохочут арпеджио
горе-сарказма.
Хорошая мина,
плохая игра.
И щиплет извилины
смех пиццикато,
и рифма — как спазма,
и —
стихохандра.
Хохочут арпеджио
горе-сарказма,
смеются извилины
горю назло.
в муках маразма,
и нота фальшивого энтузиазма
бормочет,
морочит мне голову,
хочет
насквозь пробурить меня,
словно сверло.
Хохочет и воет
все вкрадчивей,
сентиментальнее и погребальней
разлука.
В безмолвии,
в сумраке и в одиночестве спальни —
ни всхлипа, ни вздоха, ни стука,
ни звука! —
разлука!
И память,
живая в своей живодерской
жестокости.
разлом и разлука.
Все прочее — тонкости!
Все вкрадчивей, сентиментальнее
и погребальней
виски проломившая мука.
Разлука!
Разлука в безмолвии, в сумраке
и в одиночестве спальни!
Рыдают арпеджио крови и лимфы,
и смех на устах застывает,
как нимфы,
оказавшиеся около логова
хохочущего козлоногого!
И смех остывает
на устах обессиленно,
как солнечный свет,
застигнутый хохотом полуночного филина!
Хохочут арпеджио
горе-сарказма,
и феи фальшивого
энтузиазма,
и феи иллюзий,
достойные рая
(о, где Леонардо
И феи мечты
и трепещущих линий…
(О, где Леонардо
О феи-невежды
нелепой надежды,
о нимфы иллюзий
и энтузиазма…
Хохочут арпеджио
горе-сарказма,
и струны визжат
бестолково и резко,
хохочет и воет
стаккато гротеска:
хорошая мина,
плохая игра.
Кривляние мима
и —
стихохандра.
Нелепые тени, спокойные тени,
спокойные, невозмутимо-бесстрастные тени,
и боль в глубине нераскрытой страницы,
и глупое сердце, как листья растений,
трепещет и бьется разбившейся птицей.
Финал (grave quasi quieto)
В спальне.
В тишине, в одиночестве, в полумраке спальни,
где все приноровлено к мечте и сновиденьям.
В спальне,
в тишине, отягощенной странной тревогой,
беззвучная боль переливалась через край,
и сердце трепетало и билось
сломанными крыльями, выстукивая
похоронный марш на своем пробитом барабане —
как некогда выразился Шарль Бодлер.
В безмолвии спальни,
отягощенном тревогой и бредом
беззвучной боли, трепетало и билось
сломанными крыльями
обессиленное сердце,
разлученное
со своим двойником,
раздавленное обломками рухнувших надежд.
В спальне.
В тишине, в одиночестве, в сумраке спальни,
где все приноровлено…
Одинокое сердце!
И открытое море распахнутой раны!
Хохочет,
хохочет и воет, как будто степная волчица,
как будто волчица
в степи,
где ни жаркое пламя костра не пылает,
ни тройка не мчится…
Ну что же, бывает.
Хохочет, рыдаючи все романтичнее
и погребальней,
кромешность моей одинокости
в сумраке спальни!
И смерть, и смерть, и смерть, и смерть крылом
качает поделом над ледяным челом
моим усталым…
Над зряшной жизнью, где виновен я во всем —
в большом и в самом малом!..
