А потом?.. Потом университет…

Сегодня друзья жены опять собрались праздновать очередную годовщину окончания университета, а он и не помнит, когда сам окончил.

И окончил ли вообще?

Он сидит в коляске и смотрит с балкона на осенний дождь, на брошенный под дождем недостроенный домик, и перед ним вереницей идут воспоминания студенческих лет.

…Желавшие все познать, студенты тщательно записывали лекции и на экзаменах дословно пересказывали их.

А он не ходил на лекции. Бродил по длинным коридорам университета в поисках таких же, как он, сбежавших с занятий студентов. Однажды в коридоре он наткнулся на девушку. Она стояла у окна и выглядывала на улицу. В руке у нее была гвоздика.

— Люблю, когда девушки сбегают с лекций.

Девушка удивленно обернулась.

— Ошибаешься. Просто лектор не пришел, мы свободны, — насмешливо улыбаясь, ответила она.

— Почему же не идешь гулять?

— А он может еще прийти.

Это была не та девушка, которую он искал, хотя она была красива. Вернее, миловидна, — так он думает сейчас, через много лет.

У нее была тонкая талия и полные ноги. На свету, у окна, просвечивали через платье округлые бедра.

— Он не придет, пошли погуляем.

— А ты откуда знаешь?

— Я все знаю.

— Оно и видно, — снова насмешливо улыбнулась девушка и, положив гвоздику на подоконник, ушла.

Однажды весенним утром они снова встретились. Девушка стояла у окна и без всякой причины вдруг сказала:

— Тебе кажется, что ты все знаешь, а на самом деле ты ничего не знаешь. Честное слово, ничего.

Теперь, когда прошло столько лет, он знает, почему она так говорила. Но тогда он был молод и не замечал ни ее красноречивых взглядов, ни того, что лектор опять почему-то опаздывал.

— Не бери греха на душу, я все знаю. Знаю даже, что нравлюсь тебе, — так он ответил тогда.

— Ты нравишься?

— Да, я.

— Вот странный мужчина в самом деле! — громко рассмеялась девушка и поспешно убежала в аудиторию. Звонок на лекцию давно звенел.

Его впервые назвали мужчиной! Тогда, много лет назад, он возгордился этим и не видел, что в дверях аудитории преподаватель и девушка встретились. Лектор с подчеркнутой вежливостью уступил дорогу своей студентке и потом долгим взглядом смотрел ей вслед.

А он остался стоять в коридоре у окна и думал о ней.

В лесной избушке студенческих лет вместе с собакой жила и эта девушка. Каждый раз, мысленно шагая к лесной избушке и открывая тяжелую дверь, он видел ее у окна, напротив света. Через тонкое платье просвечивали ее полные, округлые бедра. Девушка молчала и насмешливо улыбалась. Он подходил к ней и с притворной самоуверенностью говорил:

— Я все знаю. Знаю даже, что нравлюсь тебе.

— Ты?

— Да, я.

И девушка смеялась звонким ранящим смехом.

Сейчас, после стольких лет, когда в лесной избушке остался только преданный пес, он помнит этот смех. Кажется, даже слышит его, но не таким ранящим и не таким звонко-девичьим, а каким-то сдержанным, сухим. Будто смеются прожитые годы над его безмерной добротой и всепрощающим самопожертвованием.

Да, смеются прошедшие годы. А что поделаешь, если даже ее смех утратил свою прежнюю ядовитость?

Со временем он примирился и с этим смехом, и с этим окружением, и даже с самим собой.

«С самим собой», — мысленно повторяет он и чувствует, как верно это. Никогда раньше не мирился он сам с собой. Никогда не мог примириться по той простой причине, что и до сих пор делает безрезультатные попытки стать похожим на некоторых других — быть эгоистом, мстить за нанесенные обиды, но тут же забывает их и прощает.

Время подобно морским волнам, оно все сглаживает, стирает.

Он тоскует, как лодка, выброшенная на берег. Тоскует, видя, как гибнут в морской пучине караваны парусников-воспоминаний. Почему они гибнут? Может быть, это так же просто и понятно, как понятно, почему сейчас во дворе тонет, медленно погружаясь в лужу, бумажный кораблик, сделанный из тетрадочного листа в линейку? Может быть.

Воспоминания меркнут, в последний раз сверкнув своими белыми парусами. Блекнут, как треугольники писем погибшего воина, перевязанные голубой ленточкой и брошенные в корзинку забывшей солдата девушкой,

Треугольники с передовой и голубая ленточка…

Он вдруг ясно видит не вернувшегося с войны друга и связку треугольных писем.

— Я позвала вас, чтобы отдать его письма. Мой супруг постоянно ссорится со мной из-за них.

Женщина не называет имени, женщина просто говорит — «он», «его», «от него», а Андраник вспоминает…

…На стене их дома мелом было написано:

«Араик + Анаид = Любовь».

Помнит, что немного правее, под самой крышей, были написаны масляной краской имена, такие родные: Тигран, Вардгес, Гегам. Их нет, никого из них нет…

…Старая улочка в Ереване, ручей. Дети льют воду из жестяных консервных банок прямо на тротуар. А они, уже взрослые, не участвуют в таких играх. Никто из этих ребятишек еще не написал своего имени на стене дома, а если и обмарал стенку мелом, то рядом со своим именем не поставил имени какой-нибудь из соседских девчонок. А имена девчонок писали на стене дома обязательно со знаком плюс и единственным и окончательным ответом — любовь, любовь, любовь…

Вот перед домом Вардгеса, в телеге извозчика Айко, сидят Тигран, Гегам, Вардгес и он. Сидят и разговаривают — о чем, он не помнит. Перед ним всплывают отдельные черты их лиц: длинный нос Тиграна, черные брови и мягкий взгляд Вардгеса, правильный, продолговатый овал лица Гегама. Но почему лица эти кажутся масками, посмертными масками, снятыми с тех, кто когда-то жил, улыбался, грустил, с родных лиц, которых уже нет? Никого из них нет. Погибли в войну.

Да, воспоминания каждый раз завершаются одним и тем же. Белые гипсовые маски почему-то сливаются в одну, становятся лицом погибшего в окопе незнакомого солдата, мертвые губы которого сжимают непогасшую сигарету.

Сейчас и у него такая же сигарета.

Андраник машет, рукой, чтобы развеять этот мучащий его мертвый дым.

Вместе с движением руки все рассеивается.

Дождь кончился. Военные действия снова перенесены во двор.

— Трах-тах-тах!.. — Ребята опять играют.

«Малыши, что вы делаете?» И тут же мысленно готовится ответить вместо малышей.

Он оглядывается. Вот так всегда: сам себе задает вопросы, издевается над собой, говорит давно известные истины, что, мол, всегда так было, так и будет.

С тревожной поспешностью ищущего спасения он подкатывает коляску к перилам балкона, улыбается играющим во дворе ребятам и говорит:

— Поиграйте в мяч. Вам не надоела война?

— А вам?

Заданный тоненьким голоском вопрос смущает его. Он мысленно успокаивает себя: «Ты не один. Во дворе играют дети. И никогда ты не будешь один, не будешь, нет, нет!..»

Как заигранная, испорченная пластинка, мысль монотонно повторяет: «Не один, один, нет, нет!..» От этого чувство одиночества еще больше усиливается, и живущий в нем следователь говорит: «Неужели тогда, когда вы играли в войну, никто не сказал вам: «Хватит, а теперь поиграйте в мячик?» И если бы нашелся такой человек, вы послушались бы его?»

Да… никто ничего не говорил. Он хорошо знает, с чего всегда начинается этот диалог. Таковы обычно раздумья одиноких людей или людей, давным-давно порвавших счеты с этим миром.

Он осторожно оглядывается. Он ничего не слышал, даже забыл, что у жены собрались друзья на вечеринку. А вот опять слышны голоса, обрывки каких-то фраз, и вдруг… Нет, нет, он ослышался. Никто ведь не знал, что сейчас, сию минуту, на балконе он защищался от самоуничтожения. Никто ни о чем не знает.

Ему кажется, что в комнате говорят о лесной избушке, о нем. Он прислушивается, но, кроме приглушенного пьяного шума, ничего не слышит. Потом смотрит на занавешенные окна и спокойно улыбается. Они не знают, и никто не знает, что порой он испытывает чувство раздвоенности и страдает от самобичевания.

«Если ты не трус, — снова атакует он себя, — если ты не трус, вернись в комнату и скажи им: «Это мой дом, и я здесь хозяин. Пусть, по-вашему, я смешной и странный. Но это мой дом, и вы обязаны уважать хозяина». Скажи, а не беги как трус из своего дома и не жалуйся на астму, которой у тебя нет».