По субботам было мало уроков, и Ева Арамовна водила нас в городской парк собирать осенние листья. По дороге пели песни про рыбку, про озеро, про кошечку, которая съела мацун бабушки, про перелетных птиц и еще грустную песню «Дин-дон, дин-дон», которая здесь, на приволье, звучала еще веселее. Парк наполнялся шумом, мы играли, возились, а учительница садилась на одну из пустых скамеек и терпеливо ждала, когда мы вдоволь набегаемся. Так проходил день за днем, пока не случилось то, о чем я собираюсь вам рассказать.

После зимних каникул пришли мы в школу и увидели новичка, маленького, худенького. Брюки его были в разноцветных заплатках, но прическа с аккуратным пробором вызвала у нас зависть. Глаза мальчика были серьезны и печальны, совсем как у взрослых. Он не спешил познакомиться с нами, даже не сказал, как его зовут. На переменке не побежал, как все мы, во двор, и мы не узнали, в какие игры он умеет играть, и будет ли он участвовать в наших драках с соседним классом.

— Еще один новичок прибавился, а что толку от этого? Видно, слабак и трусишка, попросту Латка-заплатка, да и все тут! — таково было заключение заводилы нашего класса Вардана, который употреблял слово «попросту» к месту и не к месту, к чему мы давно уже привыкли. Его шевелюра еще не знала пробора, и, может быть, именно это обстоятельство объясняло, почему Вардан с первого взгляда невзлюбил новичка и дал ему обидное прозвище «Латка».

Прозвище новичка и его скромное, тихое поведение как-то соответствовали друг другу. Он не участвовал в наших играх, не вмешивался в драки, на переменках прятался в какой-нибудь угол и читал. В школу он приходил всегда самым первым и уходил последним. Безразличный ко всем, он не стремился сойтись с нами, и Вардан, которого это в душе задевало, как-то раз сказал:

— Любой из нас, имей он столько заплат на брюках, сидел бы прилипнув к парте, попросту с места бы не сдвинулся.

Но новичку заплаты, казалось, вовсе не мешали. Он спокойно выходил к доске, решал задачи, отвечал уроки. Каждый раз мы развлекались тем, что пересчитывали заплаты на его брюках, с надеждой, что их станет больше. Заплат и впрямь становилось с каждым днем все больше, а с их увеличением росло и наше презрительное, насмешливое отношение к тихоне новичку. На уроках пения Ева Арамовна требовала, чтобы все пели, и новичок пел с нами, пел так тихо, что никто не слышал его голоса, и мы не знали, поет он или только шевелит губами. Однажды Вардан задумал такую шутку: как только начнем петь, все разом замолчат, тогда-то мы и услышим голос Латки. Затея наша удалась. Латка, не подозревая о нашем заговоре, одиноко затянул:

Его голос прозвучал так грустно, так печально, что вместо того чтобы засмеяться, мы молчали, а Ева Арамовна задумчиво произнесла:

— Вот как надо петь! А вы грустную песню поете как марш.

Я тоже всегда пел так, как сейчас Латка, но не сказал, что и у меня получается грустно, а если меня не слышно, то виноват в этом не я, а горланящий хор.

— Теперь хор будет лишь повторять припев «Дин-дон, дин-дон», а Ашот будет солировать.

Латка молчал, ничем не выдавая своих чувств, словно ничего из ряда вон выходящего не произошло, и прическа его была такой же аккуратной, как всегда, волосы послушно лежали, зачесанные назад, а наши еще по дороге в школу становились похожи на швабры. Может быть, поэтому Вардан не стерпел и заявил:

— Но ведь вы сами говорили, Ева Арамовна, что в нашем исполнении даже грустная песня звучит весело, и это попросту потому, что мы — дети.

— Да, я действительно так говорила. Но Ашота ведь тогда в нашем классе еще не было.

Все мы оглянулись на Ашота. Этот маленький, худосочный мальчик вдруг показался мне таким же старым, как наш школьный сторож, даже, пожалуй, еще старше. Он не улыбнулся, не возразил, лишь опустил свои грустные глаза и в этот день больше не пел. С того дня мы перестали его называть Латкой. Однажды нам надо было обсудить, как лучше дать сдачи соседнему классу, и мы обратились за советом к Ашоту, а он сказал:

— Лучше всего не затевать драку. Если хотите, я пойду к ним, объясню, что вы не будете драться.

Мы не стали с ним спорить. На большой перемене, когда обычно начиналась драка, мы остались в классе, не вышли в коридор, а Ашота отправили парламентером в соседний класс. В знак мирных намерений он держал в руках белый носовой платок. Ашот что-то сказал ребятам и показал им свой белый платок. Потом двери закрылись.

Большая перемена подходила к концу, когда Ашот вылетел из соседнего класса. Он прижимал платок к разбитому носу. Волосы были всклокочены, под глазом красовался синяк. Мы не могли оставить безнаказанным избиение нашего парламентера и, испустив боевой клич, набросились на соседей. Началось побоище. Никто не слыхал звонка на урок, мы даже не заметили директора.

— Кто зачинщик этой безобразной драки? — директор строго смотрел из-под очков. — Всех выгоню из школы, если не назовете его! — Он хитро прищурился, словно давая понять, что он уже знает имя главного виновника и лишь испытывает нашу честность.

Ева Арамовна была страшно взволнована, и мы все чувствовали это.

— Так, значит, не желаете говорить? Хорошо. Тогда я вынужден сам назвать зачинщика! Новичок, как тебя зовут? Ишь ты, от горшка два вершка, а на прическу поглядеть — совсем взрослый!

Никто не засмеялся, хотя директор говорил с явной целью вызвать насмешки над нашим товарищем.

— Я согласился принять тебя в свою школу из детдомовской с твердым условием, что, если узнаю хоть что-нибудь плохое о тебе, тотчас же выгоню… Встать! Слышишь? Тебе говорят! Встать! Так… А теперь забирай сумку и ступай вон! Вон из моей школы! — сорвался на крик директор.

Мы все как один встали, взяли сумки и ранцы и приготовились выйти из класса.

— Что такое? — обескураженно спросил директор, повернувшись к Еве Арамовне.

Та не ответила: она сама собирала бумаги. Кто-то из ребят, теперь уж и не припомню имени, крикнул изо всех сил:

— За что вы хотите исключить нашего товарища? Он ни в чем не виноват и никуда не уйдет из нашего класса!

Так оно и случилось. Ашот остался с нами. Он подружился со всеми и рассказал нам о своих родителях, о детдоме. Теперь мы поняли, почему песня «Дин-дон, дин-дон» получается у него такой грустной.

— Мои родители умерли там, в Сибири, здесь я у тетки. Может, потому и получается грустно, а то отчего ж не петь так, как вы.

Мы не спорили, и кто-то из нас сказал:

— Вот что такое детство, даже грустная песня звучит весело в наших устах.

И мы весело расхохотались над сказанными по-взрослому словами, не зная, что в ту минуту незаметно для самих себя попрощались с детством, с тем самым детством, в устах которого даже грустные песни звучат весело.

Перевели В. Власов и С. Казарян

Она больше всего боялась того, что в двенадцать часов, когда наступит Новый год, она уже будет спать. Не дождавшись Нового года, могут заснуть и ее игрушки: кукла с рыжими косичками, кукла с черными косичками и совсем безволосая. Кто же тогда расскажет ей, как прошел Новый год? Поэтому она посадила кукол в ряд друг возле друга, чтоб ни одна из них не вздумала спать.

А мама заранее передвинула вперед стрелки часов, и, когда везде было без пятнадцати минут восемь, их часы показывали без четверти двенадцать.

Елка уже горела всеми своими огнями, детишки были в сборе, даже куклам не хотелось спать.

— Новый год пришел, Новый год! — позвала мама, дверь широко распахнулась, из соседней комнаты показался папа с белой ватной бородой и палкой.

— Здравствуйте, дети, — сказал он, тряся бородой. Папа просто-напросто не знал, каким должен быть дед-мороз, и потому безостановочно тряс бородой.

— Здравствуйте, — ответили дети.

— С Новым годом! — сказал папа.