Ждали его и на этот раз, и Вартеван положил на землю свой ларь, омыл ноги в ручье и лег в тени тополя. «Отдохну, потом покажусь», — решил он.

Жара была нестерпимая, листья тополей чуть колыхались. Вартеван лежал на спине. Из травы теперь торчал лишь его нос кирпичного цвета.

Он принес с собой одну песню и, заложив руки за голову, однотонно напевал ее.

В Бюракане он услышал эту песню, ее пели невесты у родника. А одна из них, маленькая и округлая, как кувшин с ушками, подбоченившись, смеялась. Ее звали Хумар, она была красива, очень красива. Вартеван увидел ее. «Я странник, странник, дай воды напиться». Ему казалось, что он опять стоит у родника и невеста из кувшина льет воду на его широкие ладони, сложенные лодочкой. Булькает вода в горлышке кувшина, наверно, напевает эту же песню. Вартеван попробовал спеть во сне, но голос у него пропал, веки отяжелели, и он уснул.

— Ованес, Вартеван не вернулся, — сказал тревожно Комитас, поднимаясь с места.

— Нет, он, наверно, здесь. Спит где-нибудь в тени.

Все трое пошли в глубь сада. Когда они приблизились к тополю, Егише показал рукой на что-то.

— Видите, красный нос Вартевана выглядывает из травы. Красное и зеленое — как красиво!

Осторожно подошли к спящему.

— Видит бог, на его губах застыла новая песня, смотрите, как дрожат его губы, — сказал Комитас.

— А на кончике языка притаилась новая шутка. Хорошо, что он спит, не то слетело бы это слово, и мне ничего бы не досталось.

— Под веками у него есть новые краски.

Егише закашлялся, но Вартеван не двигался.

— Глубоко спит наш странник, — сказал Егише улыбаясь.

Они взялись за руки. Комитас очень тихо запел. Эту песню принес Вартеван в прошлый раз.

Ованес тут же сочинил слова, и все трое начали:

Комитас пел:

Они взялись за руки и медленно двинулись вокруг Вартевана, а спящий видел во сне похожую на кувшин с ушками маленькую, кругленькую невесту, которая, подбоченившись, стояла над ручьем и смеялась. «Я странник, странник, дай воды напиться» — и в горлышке кувшина булькала вода, сон смешивался с явью.

Вартеван проснулся. Сонными, удивленными глазами он смотрел на молодых, кружившихся вокруг него:

Взявшись за руки, трое прыгали, приседали, выпрямлялись и снова приседали. Вартеван не сердился — ведь они поют не о нем, а о той бюраканской невесте, маленькой, кругленькой, как кувшин с ушками:

Вартеван тоже присоединился к ним.

— Очень хороша, — подтверждает он в песне.

И он не рассказал о бюраканской Хумар, об удивительной, внезапно родившейся любви, он вложил это чувство в песню и пел ее для невест, крестьян, он пел ее как свою песню, и, когда Комитасу передавали, что Вартеван эту песню считает своей, он мягко улыбался и говорил:

— А чья же? Я от Вартевана ее получил и Вартевану же подарил.

Перевел В. Баблоян

Веселая песня слагается для радости и веселья, но армянин создает веселую песню, чтобы утешиться, забыть про страдания. Как дитя, родившееся после следующих друг за другом смертей, так дорога была ему эта песня, которую нашел он случайно и боялся теперь потерять, замутить печальным рассказом, скорбным взглядом.

Страна полна была выселенными беженцами.

В такое время казалось преступлением распевать такую песню.

Но песня существовала. И Комитас сошел с дороги, зашагал по полю, чтобы люди своими страданиями и горестями не вспугнули ее.

Тяжелые были времена, такие тяжелые, что даже грустных песен не пелось, но эту сложил не он, а услышал на Игдирской дороге.

Комитас неожиданно вспомнил давным-давно услышанный рассказ слепца.

Отец с сыном на дороге встречаются с жалким нищим.

Нищий мурлычет под нос печальную песню.

— Отец, — говорит сын, — поможем ему.

— Он не нуждается в этом, — отвечает отец.

— Почему? — удивляется сын.

— У него есть песня…

Эта история, которая появилась неизвестно откуда и в вопросах и ответах ожила в уме, вдохновила Комитаса.

— У нас есть песня, — повторил Комитас, — и мы не нуждаемся в помощи. Да, есть песня, радостная песня.

И он запел:

Сам испугавшись своего голоса, он посмотрел вокруг. Никого не было, впереди каменистое поле, вдали копья тополей, белое облако при полете словно наткнулось на тополя и осталось на их верхушках. Казалось, облако пытается оторваться и от этого вытянулось, стало длиннее. Лишь на миг Комитас посмотрел под ноги на посвистывающую полынь и снова на тополя, у которых на верхушках угнездилось облако, и с удивлением заметил, что облако уже сорвалось, отплыло, оставив за собой тонкую белую нить в синеве неба. И внезапно с тревогой он почувствовал, что облако, тополя и трава отняли у него песню. Он уже не помнил мелодии, слова были, но мелодия исчезла.

Несколько раз он повторил первые строчки, повторил, но ничего из этого не вышло. И тогда он попытался припомнить, где и как он услышал эту песню.

…Вначале никакой песни не было, начал он вспоминать, — подводы остановились на дороге в Игдир. В первую подводу были впряжены буйволы. Лбы их были украшены маками, большими маками, величиной в ладонь. В телеге была девушка с босыми полными ногами. Так хорошо она смеялась и так похожа была на ту…

«Кто может знать, что и я любил», — неожиданно подумал Комитас, и сквозь вереницу долгих годов встала перед ним девушка, встреченная во дворе церкви.

«Маэстро, зачеркните мое имя. Пусть не узнают о вашей безответной любви», — издалека, из глубины воспоминаний, попросила его об этом девушка. Он тогда вычеркнул имя с обложки нотной тетради. Комитас попытался забыть девушку, которая мерещилась ему вместо крестьянки, и чтобы вспомнить мелодию песни, начал припоминать все сначала.

Вначале не было никакой песни, — вспоминал он, — на подводе сидела девушка, которая так хорошо смеялась. Телега была полна ароматного сена. Он стал невдалеке от телеги, на обочине дороги, и делал вид, будто любуется закатом.

— Если не любишь меня, чего же ходишь по нашей дороге, — сказала девушка парню. Он отпрягал буйволов.

— Тише, вардапет услышит.

— Вардапет не знает, что такое любовь.

«И в самом деле, кто может знать, что и вардапет любил», — с тоской подумал Комитас.

— Под фараджой не сердце, что ли?

— Кто его знает? — с сомнением сказала девушка.

И ему почудилось, что это было сказано здесь, совсем рядом. Комитас оглянулся вокруг. Пустынное, каменистое поле с тополями-копьями и маленькое облачко, что теперь устроилось на вершине Арарата. «Никто не знает, что и я любил», — с горечью подумал Комитас и снова почувствовал рядом девушку, имя которой он зачеркнул на нотной тетради.

Была осень, глубокая осень, она часто приходила к нему, приходила слушать песни, играть. Играли в четыре руки — Баха, Шуберта, потом его песни. И однажды девушка сказала:

— Странно, когда я слушаю ваши песни, кажется, что сижу возле маленького ручейка, а кругом тишина, удивительная тишина.

Потом замолчали, молчали долго и не играли больше. Руки девушки призадумались над клавишами.

Комитас попытался вспомнить эти руки, но они вспорхнули, словно испуганные голуби, и исчезли вдали.