Ни одного освещенного окна, ни одного больного или страдающего бессонницей во всем квартале. Все спят, а он поднимается по безлюдной улице, к магазинам, где есть сторожа, которым не положено спать, к магазинам, возле которых горят по ночам маленькие костры.

— Разрешите…

— Пожалуйста!

Он тянется рукой к спичечному коробку. В дверях стоит пришедшая на дежурство сестра, и доктор растерянно улыбается.

— Случается… — говорит он в свое оправдание, говорит — и сердится на себя за попытку оправдаться. — Устал, унесся мыслями куда-то. С вами не случалось?

— Случалось.

— Дайте ему кислород. Я на минутку выйду позвонить, сейчас же вернусь.

— Но ведь поздно.

— Ничего, меня ждут дома.

Он вышел в соседнюю комнату, обвел ее глазами.

Девушка сидела все там же, под окном. Почему-то поздоровался с нею, словно уже наступило утро и нужно было поздороваться. Улыбка у девушки была чуть удивленной.

— Простите, вы, наверно…

— Нет, я ее подруга. Ее нет — не может видеть, как он страдает.

— А он не страдает.

— Значит, есть надежда?!

— Возможно…

Он не собирался говорить этого, но так получилось, и девушка с благодарностью посмотрела на него.

— Простите меня…

— Пожалуйста!

Он быстро направился к аппарату, словно нельзя было откладывать разговор, набрал номер своего телефона и замер. Никто не откликнулся на звонок — ни книги, ни стены, ни картины на стенах. Он положил трубку и с минуту стоял неподвижно. Теперь у него нет больше предлога оставаться в этой комнате. А ему так хотелось остаться, сесть и вместе со всеми ждать чуда, которое случится и без него, если… если случится. Он обернулся к девушке и попросил:

— Если можно, сварите для меня чашку кофе.

Он не заснул бы и без кофе, но эти слова сами вырвались у него.

— Я сейчас… — девушка вскочила с места и побежала к кухне.

Доктор снова проверил пульс у больного, распорядился дать еще кислороду и, когда сестра выполнила распоряжение, знаком попросил оставить его наедине с больным.

Больной шептал что-то, и, хотя слов нельзя было разобрать, доктору показалось, что сегодня не случится то, чего он боялся, и что больной увидит еще один рассвет. А потом… а потом может произойти чудо!

Дверь осторожно открыли. Вошла девушка с чашечкой кофе в руке.

— Как он? — шепнула она еле слышно.

— Сейчас лучше.

— Спасибо!

Доктор смутился. За что его благодарят? Вот если б сообщили своевременно, может быть, он и сумел бы помочь. А сейчас он уже бессилен и благодарить его не за что. Он собирался сказать это, но девушка осторожно поставила чашку на подоконник и вышла.

Он снова проверил пульс. Теперь пульс был ритмичен и напоминал доносящийся издали бой маленьких барабанов, слабый, еле слышный, но равномерный.

Вспомнив о стынущем кофе, доктор подошел к подоконнику. В чашке, на густой маслянистой поверхности, отражался кусок звездного неба, и доктору показалось, что вместе с черным кофе он выпил и ночные звезды, мерцающие далеко-далеко в небе.

С пустой чашкой в руке он вышел в другую комнату. Девушка поднялась с места, пошла навстречу. Она улыбалась. Улыбнулся и он. Теперь ему верилось в то, что больной встретит этот рассвет, и этот, и еще много других рассветов. Он попробует еще раз позвонить домой. А из дому ему ответят стены, картины, книги. И женский голос скажет:

— Жду тебя…

Перевела А. Тадеосян

Ни свет ни заря уходят женщины за кореньями, и слышится им вслед тусклый голос старухи:

— Мою долю не забудьте…

Уходят женщины, удаляются. Сейчас они на гребне холма. Бледная линия горизонта распласталась у их ног, а небо выгнулось гигантской дугой и, вобрав в себя силуэты женщин, опрокидывается на крыши деревни.

Там, на востоке, небо бледно, бесцветно, а здесь, над крышами, оно густое, полное мрака и звезд. Я смотрю вслед уходящим и думаю о том, что за кореньями ушли одни женщины, что нет среди них мужчин. Я думаю об этом и вдруг замечаю на вершине холма маленького мальчика. Он сам выдает себя. Отделившись от женщин, он поспешно спускает штанишки и мгновенно застывает, выставив живот навстречу небу. И вдруг вспыхивает среди звезд тонкая янтарная струйка.

Старуха спрашивает:

— А ты ходил с матерью за кореньями?

Я улыбаюсь:

— Ходил.

— Ну, конечно… Малых ребят они берут с собой, ведь малыши-то ничего не поймут из их разговоров. Кореньев насобирают, с девчонками порезвятся…

Не слышу я ничего… Бубнит что-то старуха, а вокруг меня все затопляется белыми слепящими волнами, и видится мне мое детство сквозь эту пелену, словно белыми красками на белой бумаге нарисованная картина. Я напрягаюсь, я хочу увидеть то, чего никогда уже не будет. Вот мать легонько стряхивает со светлого корня сибеха слипшиеся комочки земли и кладет его в карман передника. Я собираю коренья, потом вдруг, бросив собранное на землю, поспешно спускаю штанишки и выпячиваю живот навстречу небу… И снова накатываются белые волны и затопляют это белое небо, этот белый рисунок, и я вижу свою мать среди женщин, уходящих за кореньями. Потом я хочу бежать, догнать ее и говорю себе: «Твоя мать там, догони ее, догонишь — будешь неразлучен с нею, беги, беги!» Сердце мое, если невозможное стало возможным и я вновь увидел бы мать свою, выдержало бы ты это?

Мучаю я свое сердце, и оно от волнения задыхается, и в виски мои бьет дробь далекого барабана, и, чтобы не упасть, я хватаюсь за косяк двери.

А старуха говорит:

— Раньше и я ходила собирать коренья. Вот так, чуть свет вставала, шла собирать коренья, а теперь выпрашиваю долю. Скоро меня не будет, выпрашивающих долю не будет. А есть у тебя мать, жива она?

Как сказать, что мать моя не жива, ведь вот только сейчас шла она за кореньями, и если бы догнал я ее, был бы сейчас с нею.

— Нет ее.

— Царство ей небесное.

«Будь благословенна, мать!» — говорю я себе.

— А отец жив?

Среди уходящих за кореньями не бывает мужчин, они еще раньше, затемно уходят в поле. Отец мой не был земледельцем, он работал в городе и приходил домой лишь в субботние вечера, а я ждал его, сидя на камне у порога дома. Отец приносил из города сахарных петушков, они молча таяли на моих губах.

Где-то рядом и издалека, со всех четырех сторон, раздаются крики петухов. Кричат и кричат они хриплыми, и сиплыми, и звонкими голосами.

— Нет его.

— Царство ему небесное! — говорит старуха и горько улыбается. — Все мы сироты. И я тоже сирота. Люди думают, что только дети бывают сиротами, а кто же мы, если не сироты, — ни матери нет у нас, ни отца.

Один лишь зуб во рту у старухи, покосившийся, как древний хачкар[2], зуб. Смотрю я, смотрю, и кажется мне, что вот возьмет да и рухнет сейчас этот хачкар с ужасающим грохотом, как рушились колонны наших древних храмов. Но старуха вдруг плотно сжимает свои тонкие губы, зуб исчезает, и я успокаиваюсь. Потом тишина затвердевает, сжимается, превращается в легкий пористый камень, и я облокачиваюсь об эту тишину.

— Знаешь, — вдруг говорю я старухе, — моя мать была твоих лет, когда…

— А моя мать была твоих лет! — сухо говорит старуха.

Я растерянно оглядываюсь по сторонам. Рождается день. День рождается, и он тоже уже сирота с первых же мгновений своей жизни, ибо рождается он от умирающей ночи. Но он весел, потому что не знает еще о своем сиротстве. А к вечеру, когда исчерпает он всего себя, когда настанет час его смерти, поймет он все, поникнет, загрустит и, умирая, родит ночь-сироту, и потом ночь родит сироту-день, и так без конца.

— Доброе утро, сынок.

— Доброе утро, мать. Неужели я не поздоровался?

— За разговором позабыл.