— С Новым годом, дедушка Мороз! — хором отозвались дети.

Потом ватная борода отклеилась от папиного подбородка и упала, и дети засмеялись. Потом все пели, танцевали и, наконец, разошлись по домам. Для них Новый год уже пришел, а на самом деле было всего девять часов вечера, и им еще долго пришлось бы ждать. Отец сказал:

— Как все хорошо получилось. Когда дело касается детей, надо всегда торопить время и переводить его вперед. Они ведь и сами спешат вырасти. А мне бы хотелось, чтоб время шло медленнее, «перевести» его настолько назад, чтоб стать ну примерно такого возраста, как наша дочка.

— А дальше?

— Дальше я стал бы расти.

— И жил бы совсем другой жизнью.

— Нет, почему же. Так же ходил бы в школу, дрался с соседскими мальчишками, снова пережил бы несчастную любовь, потом встретил бы тебя и сказал то, что было сказано много лет назад.

— А я не помню, что ты сказал мне много лет назад, — схитрила жена.

— Наверное, что люблю тебя.

Она грустно улыбнулась, и муж понял, что не говорил этого.

— Ну, значит, что-то в этом роде.

— Нет, — обиженно возразила жена.

— Не может быть, ну тогда, наверное, я это сказал, вернувшись с войны.

— Нет, — сердито отвергла жена.

— И все равно я хотел бы, чтоб все началось снова.

— Без этих слов стоит ли…

С минуту он задумчиво смотрел на нее. «Другие времена были, революция, гражданская война, снова война, но неужели все-таки не сказал?» — удивился он.

— Ну и что же, что не сказал. Ведь это было понятно и без слов.

— Было понятно, — согласилась жена.

Потом она ушла накрывать на стол, а муж сел за письменный стол и принялся работать.

До двенадцати оставалось несколько минут.

— Скоро Новый год, — сказала жена, входя в комнату. Он наполнил бокалы коньяком и протянул один жене.

— Значит, так и не сказал? — спросил он задумчиво.

— Нет.

— Тогда действительно не стоит переводить назад время, — пошутил он и, подойдя к жене, шепнул ей на ухо: — Я люблю тебя…

Она улыбнулась:

— Я всегда это знала.

— Тогда зачем ты заставила меня сказать об этом? — удивился он.

— Наверное, старею…

Перевела Е. Алексанян

Вчера еще чувствовалось дыхание весны. Вчера в солнечных глазах весны таяли ледяные слезы. Люди деревянными лопатами счистили снежную шапку с нашей крыши и бросили ее в угол двора. А сегодня снова пошел снег. Я перелистываю страницы книги, где весна обречена на бумажный плен. Хочу ощутить ее дыхание, услышать беспокойное жужжание пчел, но не нахожу в книге ничего, кроме разных премудростей. Я закрываю мудрую книгу и гляжу в окно. Снова солнце топит алмазные глыбы льда, янтарные лучи, дробясь, проникают через стекло. Вокруг все полно каким-то мелодичным звоном. Во дворе из-под снежной кучи стены выбегает струйка воды. Она уносит с собой блеклый бумажный цветок, тщетно тосковавший по весне. Напротив в окне молодая женщина гладит цветастое платье. Весна и близко, и далеко. Снег еще упорствует, но старый садовник уже спешит воткнуть в цветочную клумбу жестяные таблички: «Траву не топтать», «Цветы не рвать…»

В дождливой луже умывался воробей: весна уже близко. Умывшись, он присел на карниз под солнышко, потом вспорхнул на молодую, гибкую веточку. Ветка закачалась, согнулась. Весна была такой молодой.

По улице веселой гурьбой шли ребятишки. В руках у них зеленые прутики с пушистыми подушечками почек. На одной из подушечек отдыхала пчелка: она тоже готовилась к встрече весны. Г де-то бесшумно лопнула почка; только пчелка услышала легкий шорох и радостно зажужжала: «Жж-ж — это я принесла весну».

«И вовсе нет, — прошептала покрытая росой молодая травка. — Видишь, как я вспотела, думаешь, легко мне было поднять весну из-под земли».

И разгорелся нескончаемый спор. Зачирикали воробьи, зашептала трава, почки стали лопаться: «Это мы принесли весну, весна спала в наших чашечках…»

Много лет назад тоже была весна, ранняя весна. В синем небе ни облачка, ни морщинки, только чертит крылом раньше срока прилетевший аист. А на голых ветках пробивается до неправдоподобия нежная и прозрачная зелень. Пожелтевший прошлогодний лист дрожит на дереве, но не падает, он тоже хочет почувствовать, как рядом разбухает каштановая почка.

Я следил взглядом за этим листом, как вдруг незнакомая девушка распахнула окно и сказала: «Какой смешной, волосы торчат, как у ежа».

С того дня я подолгу стоял перед зеркалом и пробовал пригладить непослушные волосы. А мама с досадой говорила: «Влюбился ты, что ли?» Волосы мои, наконец, покорились, и я полюбил… другую девушку.

Сейчас снова весна, я стою перед зеркалом, пытаюсь пригладить волосы… которых нет, и вспоминаю ту давно прошедшую весну…

Перевела Е. Алексанян

Эта дверь многое видела, дорогая Ирина, она старше тебя, меня и твоего папы, она старше даже твоего дедушки. В эту дверь много лет назад ушел твой отец и спустя много лет вернулся вместе с тобой. Ты тогда только что родилась, вы приехали с дальнего Севера.

Здесь в дверях часто сидела твоя бабушка, то есть мама твоего отца и моя мама, и ждала возвращения своих сыновей. Потом на ней появились отметки: мы становились у двери, и наш отец, то есть твой дедушка, отмечал, насколько мы выросли. Каждый Новый год твой дедушка делал новую отметку, пока мы не подросли. Потом пришли маляры, покрасили двери, и все отметки исчезли. Теперь мы уже постарели и больше уже не растем. Теперь дедушка почти одного с тобой роста, а было время, когда дедушка был мужчиной среднего роста, хотя этого не помню даже я.

Значит, так: многое видела эта дверь, и теперь каждый Новый год на ней отмечают твой рост. Ты растешь, теперь ты уже выше дверной ручки. Твои передние молочные зубы выпали, и бабушка хранит их в кармане фартука, зубки, которые вырвали тебе катушечной ниткой. Какое это счастье — с помощью катушечной нитки избавляться от всего того, что тебе мешает в жизни. А нам, взрослым, нелегко избавляться от больных зубов, от своих огорчений и горестей. Мы уже больше не растем, никто не измеряет наш рост, и это хорошо, что не измеряют…

Новый год. Ты снова стоишь, прислонившись к косяку двери, и ждешь, чтоб папа сделал на ней новую отметку. Ты уже выше дверной ручки. Ты откинула голову и поднялась на цыпочки. Твоя золотистая головка поблескивает в молочном свете зимнего дня. На двери делают новую отметку, отметку о твоем росте в Новом году, и оказывается, что за прошлый год ты выросла на два пальца. Весь дом ликует, все радуются, ты гордо отходишь от двери, на которой в свое время отмечали, насколько выросли мы, и я невольно думаю, как хорошо, что на земле мир.

Но ты прервал мои мысли:

— Я буду еще много-много расти, — сказала ты, — я вырасту такой большой, что на дверях больше нельзя будет делать отметки, придется делать их на небе.

Пусть будет так, моя златокудрая, маленькая Ирина, пусть каждый Новый год несет с собой мир, ты будешь расти вместе с нашей страной, и отметку роста твоего поколения будут вычерчивать в небе, в космическом пространстве.

Перевела Е. Алексанян

У самого въезда в рабочий поселок на крутом спуске — гостиница. Постояльцев в ней всегда бывает очень мало, и потому каждого, кто хоть раз переночевал здесь, помнят долго, пока не приедет новый. Вот в этой-то гостинице жила дежурная, одинокая женщина с сыном. В этой гостинице я и устроился на ночлег.

Всю свою жизнь я мечтал о путешествиях, мечтал увидеть чужие страны, незнакомые города, но за пределы своей маленькой Армении ни разу не выезжал. Люди думают, что шофером я стал просто потому, что неспособен был ни на что лучшее. Странные бывают люди. Они готовы обвинить человека даже в незнании самого себя. А между тем я отлично изучил себя, настолько хорошо, что часто, стоя перед зеркалом, говорю: наверное, ты самый некрасивый человек на этом стареньком земном шаре, иначе почему никто до сих пор не обратил на тебя внимания. И еще… у тебя хорошее сердце.