В тот день, рассевшись, как обычно, в тени на опушке леса, мы, почесываясь, мечтали о разных городских прелестях. Некоторые до войны бывали в этом городке и теперь рассказывали о его кинотеатрах с пестрой рекламой и о городских базарах, заваленных яблоками, грушами, инжиром… да и чего там только не было.

Кто-то вспомнил о мороженом.

Мороженое. Огонь войны… ледяное мороженое!

Разговор уже пошел о чем-то другом, как вдруг один паренек мечтательно сказал:

— Эх, потанцевать бы! В городе и сейчас, наверно, танцы бывают. И танго танцуют, и фокстрот, и румбу.

Мы переглянулись. В наступившей тишине один из нас, бывший музыкант, — мы тогда все были бывшими, — стал насвистывать мелодию знакомого фокстрота. А все остальные, будто сговорившись, разбились на пары и начали танцевать, назло городу и всем его обитателям.

— На войне парни всегда танцуют с парнями, а девушки с девушками, — промолвил бывший писатель, который впоследствии рассказал о войне много печальных и героических историй, оставив на мою долю разве что эту, смешную.

Мы подумали, что, вероятно, были бы желанными гостями в этом городе, если бы… Но ведь не пойдешь в город в таких драных галифе!

— Надо же что-нибудь придумать, ребята, — сказал паренек, который первым вспомнил о танцах. В голосе у него было столько мольбы, что музыкант сочувственно пошутил:

— Так это очень просто. Для чего же существуют фиговые листья?

Танцующие остановились.

— А ведь это мысль. Почему бы не попробовать? — подхватил писатель.

Спустя несколько минут мы уже были в лесу. Надо было видеть, как серьезно и деловито прореживали мы фиговые деревья. Когда листьев показалось достаточно, началось великое преображение. Пришпиливали, приклеивали, пришивали…

Через полчаса мы были готовы к покорению города. Кто-то дал команду построиться, и, провожаемые одобрительными замечаниями всей роты, мы двинулись вперед.

Сверкая свежей зеленью заплат, мы входили в городок.

— Адамы идут!

Воскликнувший это остряк и не подозревал, как прочно прилепится к нам это прозвище.

— Да, война штука сложная, — сказал внезапно бывший музыкант и, как бы в подтверждение своего глубокомысленного замечания, стал насвистывать какое-то забытое танго. От этой легкомысленной мелодии мы сбились с ноги и зашагали как попало, с интересом поглядывая вокруг.

Здесь все было по-старому. Были и девушки, и продавцы мороженого, и большие, разноцветные афиши кино.

Одна из них зазывала на довоенный фильм «Свинарка и пастух».

— А мне казалось, что свинарок и пастухов давно уже нет, — все солдаты, — сказал бывший писатель.

Дойдя до городской площади, мы разделились. Писатель со своими друзьями пошел в кино, двое отправились на базар, а мы с музыкантом поспешили на танцы в ближайший парк, откуда доносилась музыка.

Перед тем как разойтись, мы условились встретиться на городской площади.

— Адамы идут!

Эта весть опередила нас, и на танцплощадке раздался дружный смех.

Парней было мало. Девушки в основном танцевали с девушками, но к нашему появлению они почему-то отнеслись равнодушно.

— Вам бы с ангелами танцевать! — крикнул нам какой-то парень из местных. Он был в восторге от собственного остроумия.

— Как же случилось, браток, что ты не с нами? — поинтересовались мы в ответ.

— Я уж был и вернулся.

— Когда ж ты успел?

— Ушел было, да в тот же день и обратно.

— Ах, было ушел и обратно, — с издевкой повторили мы в один голос и двинулись к парню. Он испуганно попятился к выходу, а его подружка осталась одна. Мы воспользовались этим и стали приглашать ее, но она упорно отказывалась.

— Почему вы не хотите потанцевать с нами?

— Не хочу, и все.

— Но почему?

Девушка не ответила. Она смотрела вслед удалявшемуся парню, и музыкант, пожалев ее, решил позвать его обратно.

— Эй, парень, вернись!

Но парень не возвращался — наверно, не доверял нам, хотя у нас в этот день не было ни малейшего желания драться и портить кому-то настроение.

— Как хочешь! — крикнул ему вслед музыкант и повернулся ко мне. — Что же нам остается делать? Давай хоть с тобой потанцуем.

Сначала станцевали танго, потом румбу и фокстрот. Наконец нам это надоело. Мы просто сидели и смотрели, как танцуют другие. А когда подошло время, направились к городской площади.

— Интересно, как другие провели день, — задумчиво сказал музыкант, а потом неожиданно попросил не рассказывать о нашей неудаче. — Я когда-то был очень самолюбив, — закончил он с улыбкой.

У возвратившихся с базара был очень довольный вид. Они до отвала наелись фруктов, успели полакомиться мороженым и теперь, захлебываясь, рассказывали о проведенном дне. Их тоже повсюду встречали смехом и вслед кричали «Адамы».

Вдруг выяснилось, что один парень нигде не был. У него оторвался фиговый листик, и он дожидался нас, прилипнув к скамейке. Рассказывать ему было нечего.

— Ты бы хоть в кино сходил, там свет тушится.

— Не успел…

Скоро вернулись из кино и остальные.

На площади столпился народ и со смехом наблюдал за нашим построением.

— Адамы уходят! — крикнул кто-то из толпы, но тут же раздался другой голос:

— Приходите завтра!

Мы, не ответив, тронулись в обратный путь. Нас провожали веселым шумом.

В этом военном аду люди выдумали себе маленький рай, а мы были в нем Адамами. Адамами без Ев.

Война еще не кончилась, и мы возвращались на фронт, унося с собой эту забавную историю одного дня.

Перевел А. Михайлов

Он любил дважды, давно, очень давно, и обе любви сейчас стали песней.

За окном шел дождь, а он, положив руки в карманы брюк и насвистывая, ходил из одной комнаты в другую. В карманах штанов валялись пуговицы, которые нужно было пришить, но он не пришивал их, и рубашка не застегивалась. Он прохаживался с открытой грудью, насвистывал песню своей первой любви, приходившую к нему всегда вместе с дождем.

Тогда он был еще юношей, в кино шел фильм «Под крышами Парижа». Все насвистывали песенку «Мой Париж». Он также насвистывал ее и любил девушку со вздернутым носиком, тонкими, длинными руками и розовым бантом в волосах, жившую на их улице.

— Идет, идет! — кричал с перекрестка его друг, следивший за появлением соседской девочки. А он поднимался по лестнице наверх, ложился на плоскую земляную крышу и с края смотрел на улицу. Из-за угла выходила девочка. Сначала появлялся ее бантик, потом она сама. Приятель, останавливая ее, здоровался с ней и говорил ей все то, о чем они заранее договорились. Он с края крыши наблюдал за ней, а его маленькое сердечко впервые отстукивало — я есть, есть я. А когда девочка скрывалась за соседними воротами, он спускался с крыши, подходил к товарищу и спрашивал:

— Что она сказала?

— Сегодня она не будет играть с нами, у нее — уроки.

А он не учил уроков, садился у порога дома и смотрел в ее окна. Потом шел домой, брал спичечный коробок и, закрепив на нем две спичечки, поджигал их. Одна спичечка — это он, другая — она. Горящие спички клонились друг к другу или же отдалялись, а он жег их снова и снова много раз.

На улице шел дождь. Он достал из кармана спички и зажег сигарету. Запах серы ощущался здесь, в комнате, вместе с воспоминаниями о забытой любви. Он опять, как в юности, достал две спички, закрепил на коробке и поджег их. Спичечки, сгорая, наклонились друг к другу, а он с горечью подумал, что сейчас ему все равно и он не огорчится, если они не наклонятся друг к другу. Сейчас это просто-напросто спички, и больше ничего.

Мать негодовала из-за исчезавших спичек, думая, что сын научился курить. А он не курил еще, просто был влюблен. В кинотеатрах шел фильм «Под крышами Парижа». Он насвистывал песенку «Мой Париж» и любил, любил безответно соседскую девочку со вздернутым носиком, тонкими, длинными руками и розовым бантом в волосах.