— Ты куда смотришь? — спрашивал дедушка.

— Я живу как подсолнух.

— Хорошо делаешь, — говорил дедушка и на переходе улицы брал внучку на руки, чтобы она могла все время смотреть на солнце.

В парке дедушка садился на скамейку, вынимал свежие газеты и читал, а девочка бежала на площадку и замирала в центре. Вокруг собирались удивленные дети, разглядывали ее, смеялись. Девочка не обращала на них внимания, но ждала, что кто-нибудь спросит, почему она все время смотрит на солнце. И однажды так случилось. Девочка поменьше ее, у которой в волосах торчал огромный бант, спросила:

— А почему ты так стоишь и не смотришь на нас?

— Я живу как подсолнух.

— А как живет подсолнух?

— Он всегда поворачивает голову к солнцу.

Но девочка не смогла долго жить как подсолнух: однажды дедушка заболел, и ее повели гулять мама и папа.

Девочка шла, повернув лицо к солнцу, и мама сказала:

— Куда ты смотришь?

— Я живу как подсолнух.

— Глупости, — сказал папа, — смотри под ноги, а то упадешь.

— Смотри направо, машины идут, смотри направо! — рассердилась мама, когда переходили улицу.

— Я хочу жить как подсолнух.

— Мало ли чего ты хочешь, — сказал папа, — ты должна глядеть туда, откуда ожидается опасность, а не поворачивать лицо к солнцу.

— А я хочу жить как подсолнух, — плача от обиды, сказала девочка, и в капельках слезинок под ее ресницами засверкали тысячи солнц.

Перевела С. Казарян

У нас нет хорошего двора, попросту нет двора, поэтому дети играют на тротуаре. Впрочем, все равно, будь у нас двор, и тогда произошло бы то, что произошло с Арамиком, потому что стояло лето, и оркестр прошел по нашей улице. Пока этот оркестр добрался до нее, он прошел и по другим улицам, иначе откуда могло бы набраться так много идущих за ним ребят.

Рядом с барабанщиком шагал загорелый мальчуган. Был он бос и без рубашки. Конечно, у него нашлась бы дома пара башмаков, пусть даже старых. Но кто не знает, что дети быстро изнашивают обувь? Как видно, по этой причине мать Арамика и припрятала его башмаки.

Рядом с барабанщиком, задрав голову, шагал босой Арамик, именно тот Арамик, о котором я собираюсь рассказать. Он шагал и ударял в воображаемый барабан.

Впереди, у ног капельмейстера, прыгали в такт музыке девочка и ее брат. Я говорю брат, потому что именно так мне сказали дети. Другой мальчик, совсем крошка, тоже пытался шагать в такт музыке, но отставал и, сбиваясь с ноги, то и дело принимался бежать.

А мальчик с балкона, того балкона, с перил которого в праздничные дни свешивается великолепный ковер и портрет в цветочной раме, грустно смотрел вниз. Он никогда и никому не завидовал, но теперь завидовал босому Арамику, прыгающим впереди оркестра девочке и ее брату и тому крошке, который то отставал, то забегал вперед. Завидовал, но что он мог поделать, если ему запрещалось играть с детьми, бегать по улице, говорить на том языке, на котором папа с мамой почти не говорили. «Зато, — утешал себя мальчик с балкона, — в праздничные дни вся эта детвора завидует мне. В праздники красивее всех балконов разукрашен наш балкон, а папа везет меня на площадь — смотреть парад».

Что я говорю? Где это видано, чтобы дети могли так утешать себя?

Ребенок всегда остается ребенком. При виде чужой игрушки, пусть даже сломанной, он забывает о своих игрушках и, чтобы получить ее, готов уступить все свои.

Когда оркестр вышел на новую улицу, Арамик не повернул назад, хотя за оркестром теперь уже следовали незнакомые дети.

— Ра-ра-ра-ра, — выводил баритон, а барабанщик время от времени ударял сверкавшей на солнце тарелкой, которую он нес в одной руке, по такой же тарелке, прикрепленной к барабану.

Больше всего Арамику нравился звон тарелок. Ему казалось что асфальт усеян не солнечными бликами, а золотыми осколками этого звона. Арамик надувал щеки, повторяя вместе с тарелками: «цим-па-па, цим-па-па». Всякий раз, когда барабанщик поднимал тарелку, в глазах Арамика отражался ее блеск. Барабанщик бил, бил в барабан и чувствовал, как в маленьком сердце мальчика отдаются его гулкие удары. Никогда еще барабанщик не прислушивался с таким удовольствием к своему инструменту. Маленький мальчик открыл ему секрет золотого ликования тарелок, — оно было наполнено жизнью… И пусть трубачи смотрят на барабанщика с презрением, а бас и баритон не считают его музыкантом, — молодежи нужны барабан и тарелки. Барабанщик весело улыбнулся Арамику, а тот — ему. Они друг друга поняли.

— Ты любишь конфеты? — почти крича, спросил барабанщик и полез в карман. Вместо конфеты он извлек завалявшуюся пуговицу.

— Я… — громко крикнул Арамик, но умолк на полуслове: барабанщик ударил в медь. — Цим-па-па, цим-па-па, — откликнулся Арамик.

Барабанщик сунул руку в другой карман, вновь нащупал пуговицу и вспомнил, что эта пуговица от пальто. Было лето, жаркое лето, и пуговица напомнила ему холодок зимы. Наконец он нащупал в кармане конфету.

— На.

— Мама говорит, что сладкое портит зубы, — сказал Арамик, развернул бумажку и отправил конфету в рот, — у мальчика с балкона зубы потому и выпали.

«Недостаток сахара ослабляет организм» — вспомнил барабанщик фразу из какого-то учебника и взглянул на хрупкую фигуру Арамика.

Оркестр проходил по улицам города, и на каждой новой улице идущие за ним дети сменялись. Только Арамик прошагал до конца, но, когда оркестр остановился за городом, у заводских ворот, ему стало страшно. Мальчик был здесь впервые. Он оглянулся и понял, что обратной дороги ему не найти, и заплакал. Барабанщик удивленно взглянул на него:

— Почему ты плачешь?

— Хочу домой.

— Где ты живешь?

— В нашем доме, на нашей улице.

— Как называется ваша улица?

— Не знаю.

— Не расходитесь, — сказал барабанщик своим товарищам. — Мальчик потерял дорогу, надо проводить домой.

Арамик перестал плакать.

— У меня губы распухли, — отказался трубач.

— У меня щеки раздулись, — оправдывался бас.

— Пошел бы, но плечо болит, — заявил баритон.

Капельмейстер ничего не сказал, сунул в карман маленькую палочку и вошел в ворота.

Тогда барабанщик взял свой барабан и ударил в тарелки. Капли, повисшие на ресницах мальчика, отразили блеск меди и упали на землю.

— Пойдем, — решительно сказал барабанщик.

Они шагали по улицам города. Барабанщик ударял в тарелки, а босой мальчик бил в воображаемый барабан. Вслед за ними, вскидывая ноги и отбивая такт, маршировали малыши. Барабанщик шагал, забыв усталость. И вспомнил он прочитанный в детстве рассказ о барабанщике, который возглавил отступающую армию и повел ее в наступление. Он вспомнил этот рассказ, и ему показалось, что за ним идут не дети, что они уже повзрослели, а босой худенький мальчуган превратился в плечистого юношу и повторяет не свое цим-па-па, а мужественную песню, живущую во всех сердцах.

На нашей улице мать нашла Арамика. Она готовилась уже залепить ему пощечину, но барабанщик сказал:

— Не бейте, он будет барабанщиком.

Мальчик с балкона услышал эти слова и усмехнулся: «Велика важность!»

— У матери всегда дурные предчувствия, — сказала мать, обнимая сына.

Перевела М. Сагиян

От лошади пахло стойлом: видно, на ней давно не ездили. Путник шел впереди, ведя лошадь под уздцы. Вскоре на пустынной дороге его нагнал пастух, он бережно нес на руках новорожденного ягненка.

— Добрый день, куда путь держишь? — Путник погладил ягненка по шелковистой белой шерстке.

— Путь добрый. В Саригюх иду.

— Весну несешь снежной горе?

— Какую весну? — удивился пастух. — Ягненка несу.

— Ягненок и есть весна, — убежденно сказал путник.

Пастух посмеялся в душе над странным ответом незнакомца, его глаза хитро прищурились.

— А ты? Ты что несешь снежной горе? — Пастух искоса взглянул на путника, теперь в его глазах светилась откровенная насмешка. Путник это заметил, но не обиделся: