Секретарь готов был меня убить. Когда монсеньер увидал его лицо, точно изуродованное проказой, и заметил, что я прячусь, он чуть не надорвался от хохота и приказал позвать меня. Я явился, а он спрашивает, что меня толкнуло на такую проделку.

— Ваше преосвященство, — ответил я, — вы приказали всыпать мне за сласти дюжину плетей и, конечно, помните, как ваши гости торговались за каждый удар; к тому же удары эти должны были быть не смертельными, но посильными для малолетнего. А отец Николао хлестнул меня больше двадцати раз — это по его счету, — и последние удары были самыми зверскими. Я и отомстил ему волдырями за волдыри.

Так дело обошлось шуткой. В эту пору я за прежний свой проступок, который стоил мне порки, был временно удален от службы при кардинале и приставлен к его эконому.

Эконом был человек старого закала, прямодушный, обходительный, чуждый всякого коварства, только немного надоедливый и мнительный. Ежедневно он отсылал положенные ему припасы каким-то бедным родственницам, а иногда обедал или ужинал у них; после одного такого ужина и случилась с ним история, которую вы сейчас услышите. Эконом поел у своих родственниц макарон, приготовленных с сыром, перцем и обжаренных в гусином жиру, и запил их водой, после чего почувствовал себя плохо. Придя домой, он сразу разделся и лег в постель. На следующий день монсеньер за ужином заметил его отсутствие и спросил, что с ним. Узнав, что эконом хворает, кардинал послал справиться о его здоровье. Больной просил передать, что участие его преосвященства, пославшего проведать верного слугу, настолько его ободрило, что он надеется к утру выздороветь.

Больше в тот вечер разговора об этом не было. Утром я, как обычно, понес съестное родственницам эконома, а другой паж принялся чистить его платье, чтобы хозяин мог одеться. Эконом и секретарь постоянно подшучивали друг над другом, и невинные эти шутки весьма потешали монсеньера. Вот и теперь, поднявшись пораньше, секретарь зашел в прихожую, где мой товарищ чистил платье, и спросил:

— Как здоровье твоего хозяина?

Паж ответил, что эконом еще почивает, так как всю прошлую ночь не сомкнул глаз.

— Пока он не встал, — сказал секретарь, — сходи-ка с моим слугой, пособи ему снести одну вещь. Да побыстрей возвращайся, а я пока побуду тут.

Паж пошел, куда его послали. Секретарь же еще накануне, узнав, что эконом не явился к столу и ужинает где-то на стороне, придумал забавную шутку: он договорился с одним пареньком, чтобы тот нарядился в женское платье и спрятался в спальне эконома за пологом кровати. Пользуясь тем, что эконом спит и дверь открыта, секретарь тихонько вошел в спальню, за ним проскользнул паренек и, как было уговорено, спрятался. Тогда секретарь пошел в сад, где прогуливался кардинал, читая молитвы. Тот прежде всего осведомился об экономе.

— Монсеньер, — ответил секретарь, — я нынче справлялся о нем, и его слуга сказал, что ночь он провел худо. Да я этому не дивлюсь; вчера вечером, когда я навестил его, он со мной и двух слов не вымолвил; видимо, с ним неладно.

Монсеньер, воплощенное милосердие, поспешил к больному. И когда он сел у изголовья кровати, из-за полога появился наряженный дамой парень и сказал:

— Ай, беда мне! Я должна идти, сударь, уже поздно, дома ждет муж.

С этими словами он прошел к дверям на виду у столпившихся в комнате слуг. Монсеньер был поражен, он почитал эконома чуть не святым; а тот, до смерти перепугавшись, решил, что перед ним привидение.

— Иисусе, Иисусе! — завопил эконом. — Это сатана, сатана!

В одной рубашке он соскочил с постели и забегал по комнате. Секретарь и его приятели расхохотались, и тогда монсеньер догадался, что это шутка. Ему тут же рассказали всю правду.

Эконом, однако, никак не мог прийти в себя, все порывался куда-то бежать и, хотя его старались успокоить, опомнился не сразу. Шутка эта сильно его смутила и расстроила, особенно тем, что над ним насмеялись в присутствии монсеньера. Но, как человек благовоспитанный, он смолчал, а монсеньер вскоре удалился, осеняя себя крестным знамением и смеясь над забавной выдумкой. Когда я вернулся, все было позади, но я так огорчился, будто меня вдругорядь отстегали. Эконом же готов был выколоть себе глаз, лишь бы отомстить. Видя, что я печалюсь не меньше его, он сказал:

— Ну, что ты думаешь, Гусманильо, о выходке этих мерзавцев?

— Ловко подстроено, — ответил я, — да только, кабы надо мной этак подшутили, я бы не стал ждать, пока на обидчика наложит епитимью папа или пока придет время отписать ему кое-что в завещании. Я бы потребовал с него долг раньше, да еще с процентами.

О том, что я проказник и выдумщик, знали все. Долго говорить тут не пришлось, эконом так и вцепился в меня, чтобы я дал ему совет.

Сперва я боялся это делать, ибо не годится пажу мстить за обиды почтенного слуги столь же почтенному обидчику, Каждая ярочка знай свою парочку, со старшими шутки плохи. Хватит с меня, что я отомстил за свою обиду, — там хоть было оправдание. С какой стати мне путаться в такие дела, от которых только и жди что плетей, а не то уши вытянут на вершок да все вихры на голове повыдерут? Поэтому я сперва положил молчать, не ввязываться.

Но нраву я был горячего, а эконом все не отставал, суля щедрую награду да подарки и обещая сказать монсеньеру, что я вступился за своего хозяина. В конце концов я согласился взяться за это дело. Несколько дней я выжидал, чтобы усилилась жара. Секретарь наш в это время трудился не разгибая спины, готовил бумаги для гонца в Испанию. Я купил немного смолы, канифоли и камеди, растер их в порошок и перемешал.

Утром, когда паж секретаря возился с платьем, которое надо было спешно вычистить, я подошел к нему и сказал:

— Эй, братец Джакопо, у меня на сковороде жарится отличный кусок свинины. Хлеб тоже есть, и если поставишь вина, мы с тобой попируем; а нет у тебя вина, не прогневайся, пойду искать другого в компанию.

Паж ответил:

— Черт возьми, вино и у меня найдется; побудь здесь, я мигом его принесу.

Пока он ходил в кладовую, я вытащил пакетик с порошком, вывернул панталоны секретаря наизнанку, побрызгал их заранее принесенным в скляночке вином и густо посыпал моим порошком, а затем, вывернув налицо, положил так, как они лежали. Вернулся паж с флягой вина, но не успел он и рта раскрыть, как хозяин потребовал платье. Парень оставил мне вино и побежал к секретарю. Они углубились в бумаги, и Джакопо уже не удалось освободиться до полудня.

Секретарь был очень волосат. Порошок быстро размок и начал оказывать свое действие. Стояла самая знойная пора, от жары мое снадобье превратилось в густой клей, который покрыл тело секретаря сплошным слоем от пояса до пяток; бедняга места себе не находил — с каждым волоском душа вон.

Видя, что дело худо, он созвал своих слуг и учинил им допрос. Никто, однако, не мог ничего сказать, пока не явился эконом.

— Сеньор, — заявил он, — это называется подшутить над шутником и перещеголять учителя; шутка ваша была хороша, но и моя не плоше.

И он говорил правду: как принялись двое слуг резать ножницами волосок по волоску, пришлось даже распороть панталоны по швам, иначе никак нельзя было их снять. Эта шутка понравилась всем куда больше, потому что была злее. А за мной с тех пор окончательно утвердилась слава озорника; моих проделок боялись как огня.

Истекли два месяца опалы. Я вернулся на прежнее место, но совести у меня не прибавилось. Ты, верно, слышал басню о том, как Стыд, Воздух и Вода, разлучаясь, договаривались о месте встречи? Воздух сказал, что будет на вершинах гор, Вода — что в земных недрах, а Стыд заявил, что если они его потеряют, то уж никогда не сыщут. Вот и я, потеряв стыд, лишился навсегда и его, и надежды снова его обрести. Но я не горевал: отыми бог стыд, так будешь сыт.