Честь свою ты видишь не в том, чтобы одеть нагого, накормить голодного, честно исполнить порученную тебе службу, а также многие другие дела, о коих умолчу; грехи свои ты сам знаешь, да не признаешься, надеясь, что авось сойдет и люди не догадаются, хотя всем они известны; я же не стану о них писать и указывать на тебя пальцем. А потому честь твоя — дым и даже того менее.

Нет, ты полагай свою честь в том, чтобы снабдить больницы и богадельни добром, которое гниет в твоих погребах и кладовых, ибо у тебя и мулы спят на простынях и под одеялами, а там сын человеческий дрожит от холода. У тебя лошади лопаются от сытости, а у твоего порога бедняки умирают с голоду. Вот честь, которой следует желать и искать, а то, что ты зовешь честью, вернее было бы именовать гордыней и чванством; они в сухотку и в чахотку вгоняют тех, кто, как голодные псы, гоняется за честью, — схватят ее и тут же потеряют, а вместе с нею и душу, что более всего прискорбно и слез достойно.

Хоть был я мальчишкой, однако нужду сносил легко, укрепляя себя размышлениями. Представлялось мне, что честь подобна ранним, незрелым плодам, кои, невзирая на непомерную цену, всегда нарасхват — их покупает и тот, кому такой расход не в тягость, и тот, кому он не по карману. Стыд и срам, когда бедный труженик выкладывает за полфунта первых вишен столько, что мог бы на эти деньги купить две ковриги хлеба и накормить детей и жену.

О святые законы! Блаженные края, где эту страсть обуздывают как бедствие для всего государства! У нас же покупают честь любой ценой, объедаются ею без удержу, без меры и никак не насытятся. Приучая свое тело к сей дурной пище, вызывают брожение дурных соков, за что и расплачиваются горячкой, перемежающейся лихорадкой и прочими тяжкими недугами. Поверьте, этим пожирателям чести приходится частенько глотать слабительное! Я же, с тех пор как раскусил, что такое честь, никогда к ней не стремился и не подольщался. К тому же немало повидал я эскудеро[116], слуг и ремесленников, опытных в своем деле, которых от него отрывали и сажали на должности столь же им чуждые, как жар — холоду, и столь же далекие от них, как небо от земли.

Еще вчера ты посылал за ними своего слугу и обращался к ним свысока, на «ты», цедя слова сквозь зубы. А нынче уже они изволят прислать за тобой привратника, и ты умоляешь их продвинуть твое дело, без конца величая их «ваша милость», дабы они оказали тебе милость. Скажи, этот павлин, который гордо распускает хвост, щеголяя перьями, не он ли еще вчера ходил, точно общипанный петух? Да, да, это тот самый. Но невдолге перья повылезают, и дрянная жердь, на которую напялили всю эту мишуру, снова станет жердью. Поразмысли, и ты поймешь, что подобным людям дана не честь, а только почесть. Ибо мужи чести наделены ею от природы, и если выщипнут у них перышко, на том месте вырастает новое, еще краше прежнего. А почесть дается людьми — то она есть, то ее нет. Майская королева царит, пока май стоит[117], почет длится, пока есть почитатели. Проходит срок, и каждый снова становится самим собой.

Я видел, как они брались за дела важные и трудные, кои по плечу лишь разумному и достойному идальго, да и тот рад, если справится. Из своего закута я кричал им: «Куда вы, братцы, лезете? Ваше ли это дело?» И кабы они меня слышали, то, верно, ответили бы так: «Бог свидетель, сами не знаем. Посылают нас, вот и идем, чтоб побольше заработать».

Но разве ты не понимаешь, недотепа эдакий, что взял на себя задачу не по уму и способностям, что, разоряя чуждое тебе дело, губишь свою душу и сам же накликаешь на себя беду? Разве не знаешь, что для этой должности требуется кое-что побольше, чем уменье шить, стричь или водить под локоток сеньору имярек, которая в свою очередь водит за нос вельможу, ради этого и возвысившего тебя? Спросили тебя, и сам ты разве подумал о том, хватит ли твоих дарований и усердия, сумеешь ли справиться с делом, не отягощая совесть и не обрекая свою душу и душу твоего покровителя на адские муки? Слышу, слышу, как здешний балагур — он, кажись, у цирюльника служит, а у этих ребят язык хорошо подвешен — отвечает мне: «Мы-то? Мы все сдюжим! Эка невидаль, что дело трудное да сложное! Не святые горшки лепят, сумеем и мы обернуться не хуже других. Главное, дать делам первый толчок, а там уж сами пойдут».

О, сколь прискорбно, что ты начнешь изучать дело, лишь когда вступишь в должность! Опытный кормчий ведет корабль осторожно не только в бурю, но и во всякую погоду, зная, как опасен путь, а ты, который моря в глаза не видел и с мореплаванием незнаком, ты берешься вести корабль в просторы, тебе неведомые? Хоть бы нашелся кто сказать этому балагуру с гитарой:[118] «Неужто тебе невдомек, что к тому времени, когда изучишь дело, или, вернее, будешь думать, что изучил, ты уже его разоришь, а заодно и своего благодетеля, понапрасну потратив время и натворив глупостей? Занимайся своим делом и не берись за чужое». Но, впрочем, виноват не ты, а тот, кто поручил тебе службу. Это дельце на его совести. А мы продолжим.

Так вот, люди, которых еще давеча я видел жалкими бедняками, в одну ночь становились неузнаваемы, как старик, который, покрасив бороду, вдруг становится юношей. Воссев на трон, они ждали, чтобы их приветствовали первыми те, кому они в слуги годились, притом на черную работу. Я хорошо понимал, что это за хоровод, кто его ведет и кто портит всю музыку, отнимая должность у человека достойного и сажая на нее проходимца. И, конечно, правы те, кто это порицает; каждый должен получать лишь то, чего достоин, а когда всем заправляют зависть и коварство, когда подбирают не человека для места, а место для человека, тогда позор ложится на всех! Ибо недостойные люди, достигнув высоких званий и оказавшись у всех на виду, навлекают на тебя тем большее презрение. Но и сами эти звания лишаются былого почета. Принося позор тем, кто незаслуженно их достиг, они подвергаются бесчестью заодно с вельможами, которые их даруют и на которых также обрушиваются брань, хула и негодование.

На этом кончаю рассуждение о нравах тех добрых времен — подобрал я его в пути, теперь ссажу наземь. Продаю его как свое добро и прошу за это не осудить. Сдается мне, эти мысли достойны лучшего отца, — вот ты и перестрой их да пристрой по своему усмотрению, исправив мои огрехи. Хоть говорит с тобой плут, помни, что все мы люди и наделены разумом. Ряса не делает монахом, к тому же ты знаешь, что я хочу наставить тебя.

Мои слабости тебе известны; теперь позволь сказать, что при всем том я дня не пропускал, чтобы не прочитать положенных молитв и не совершить всех обрядов. Слышу, ты и этим недоволен: дескать, все воры и мошенники не выпускают четок из рук, притворяясь богомолами и почитателями святой девы. Что ж, вольно тебе думать и говорить, что в голову взбредет; твоя хвала мне не нужна.

Всякое утро я сперва слушал мессу и лишь затем отправлялся на промысел — подбирать, что плохо лежит. Но однажды я встал поздно и, чувствуя себя не вполне здоровым, решил в этот день отдохнуть. Был праздник, и я пошел в храм, где прослушал торжественную мессу и отменную проповедь ученого августинца о главе пятой Евангелия от Матфея на слова: «Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела, и прославляли отца вашего небесного, и так далее». Он здорово пробрал церковников — прелатов и бенефициантов[119], говоря, что духовный сан дается им не для корысти, но для служения людям; не затем, чтобы объедаться, наряжаться и тратиться на всякие прихоти, но затем, чтобы кормить и одевать нуждающихся, к кому они приставлены наподобие дворецких, или, точнее, управителей, как в лазарете; что таковое управление возложено на них, как на людей самых надежных, самых бескорыстных и самых благочестивых, отрешенных от мира и его соблазнов, дабы, свободные от прочих забот, они тем усерднее исполняли свой долг. Он призывал неусыпно следить за тем, кому и на что раздаются церковные доходы, ибо деньги эти чужие и за них придется дать точный отчет. Никому не дозволено дремать, всем надлежит бодрствовать: да не вздумает нечестивец наглым обманом или ловкой плутней прикарманить хоть единый мараведи, ибо то сребреники Иуды. И еще он сказал, что нравы и обычаи священнослужителей подобны фонарю на флагманском судне, за коим следуют остальные и с коего берут пример, а посему духовным лицам не подобает входить ни в какие дела и предприятия, кроме тех, что они взяли на себя, когда, приняв церковный сан, поклялись исполнить свой долг по божьему писанию, где всякое слово свято и исправлению не подлежит.