Горя любовным пылом, я изо всех сил боролся со сном, но долго сопротивляться не мог: сон одолел меня, и я задремал, как говорится, одним глазом. И вот, как на грех, уже после полуночи, из конюшни, а может, со двора, удрала ослица и стала преспокойно разгуливать по дому. Добралась она и до моей комнаты и, почуяв запах ячменя, сунула морду прямо в мешок, но наткнулась на сито и принялась его ворочать, желая достать корм. Возясь с ситом, она толкнула дверь, та заскрипела, Я спал тревожно, и этого скрипа было достаточно, чтобы разбудить меня. Я решил, что птичка уже в клетке. Со сна мне показалось, что девушка в темноте не может найти кровать. Я привстал и окликнул ее.

Услышав мой голос, ослица испугалась и притихла, только поставила ногу в корзину с соломой. Я подумал, что моя прелестница споткнулась о корзину, и соскочил с постели со словами:

— Входи, входи, жизнь моя, дай мне ручку!

Я потянулся вперед, чтобы взять ее за руку, и задел коленом морду ослицы; та вскинула голову, с ужасной силой ударила меня по челюстям и убежала прочь; право, если б она осталась, я, рассвирепев от боли, проткнул бы шпагой ее брюхо. Кровь потекла у меня изо рта и из носа, и, послав к черту любовь и ее ловушки, я признался себе, что все злоключения были мною заслужены, так как я вел себя как легковерный и глупый мальчишка. Закрыв дверь на щеколду, я снова лег.

Не разумея того, что любовь — это стремление к бессмертью, возникающее в праздной душе, чуждое рассудку и неподвластное закону, что предаемся мы ей добровольно, но расстаться с ней не вольны, что легко проникает она в сердце, но с трудом его покидает, я поклялся не знаться с ней никогда.

Конечно, спросонок я сам не знал, что говорю. Дремота так одолевала меня, что даже боль от удара не прогнала ее. Встать рано я, понятное дело, не смог: провалялся в постели до девяти часов. Когда я проснулся, в комнату вошла эта распроклятая девчонка и стала оправдываться: дескать, хозяева заперли ее на ключ. Отлично понимая, что плутовка врет, я сказал:

— От вашей любви, сестрица Лусия, «мне великая досада»:[160] началась она со стула, кончилась ударом в скулы. Больше не удастся вам провести меня, подавайте-ка лучше завтрак, я тороплюсь ехать.

Тотчас зажарили двух куропаток и кусок окорока; это послужило и завтраком и обедом, так как время было позднее и путь предстоял недолгий. Я вышел во двор, оба мула стояли уже оседланные; моего мула — а это была самка — природа наградила сварливым нравом и дурными повадками. Я хотел было встать на скамью, чтобы оттуда взобраться на спину упрямой скотине, но когда обходил ее сзади, она, верно, пожелала сказать мне, что мое намерение ей не по нутру или чтобы я убирался прочь; не умея это выразить на человеческом языке, она лягнула меня разик-другой задними ногами так, что я отлетел в сторону. Больно мне, впрочем, не было; ударила она не копытами, а бабками.

— Этого еще не хватало! — громко сказал я. — Видно, тут на постоялом дворе дурные манеры у всех дам, даже у четвероногих.

Я кое-как уселся в седло и по дороге рассказал своим слугам о ночном приключении с ослицей. Они долго смеялись над ним и надо мной, над моей ребяческой простотой — что поверил девчонке озорной, у которой в голове ветер.

Проехали мы добрых две лиги, и тут погонщику, который шел пешком, захотелось пить. «Подай мех!» — «Где мех?» Ан меха-то и нет. Забыли на постоялом дворе.

— Знать, хозяйка решила подшутить, — заметил погонщик, — и припрятала мех, чтобы мы не увезли чего-нибудь бесплатно.

Мой паж сказал:

— А мне думается, мех у нас стащили, чтобы подтвердить славу этого селения.

Я не знал, откуда пошла обидная для Малагона поговорка. А так как людям, которые ездят по всяким местам, доводится слышать немало разных историй, я подумал, что об этом можно спросить у погонщика, и обратился к нему:

— Братец Андрес, вот ты был и студентом и возницей, а ныне стал погонщиком мулов. Может, расскажешь нам, если знаешь, с чего укрепилась за этим селением дурная слава и почему говорят: «В Малагоне по вору в каждом подворье, а у алькальда их двое — отец да сын»?

Погонщик ответил:

— Ваша милость спрашивает меня о том, что я много раз слышал, но всякий раз другое; всего не пересказать — путь наш короткий, история длинная, а от жажды язык еле ворочается. Но так и быть расскажу, как умею, опуская то, в чем не вижу ни крупицы истины, и полагаясь на мнение разумных людей. В делах глубокой старины, истинные причины коих нам неведомы и в летописях не записаны, здравый смысл — единственный закон, с коим надо сообразовываться. А поговорка эта весьма давнего происхождения и возникла следующим образом.

В году от рождества Христова тысяча двести тридцать шестом, когда в Кастилии и Леоне правил Фердинанд Святой[161], завоевавший Севилью на второй год после кончины Альфонса Леонского[162], отца своего, однажды во время обеда в Бенавенте[163] доставили королю известие о том, что христиане ворвались в город Кордову, где овладели башнями и укреплениями предместья, называемого Ахаркиа, но что мавров много, а христиан мало и они весьма нуждаются в подмоге.

С такими же посланиями обратились к знатнейшим кастильским вельможам — к дону Альвару Пересу де Кастро, находившемуся в Мартосе[164], к дону Ордоньо Альваресу, людям весьма влиятельным и могущественным, а также ко многим другим дворянам, дабы они оказали помощь и поддержку. Все, кто был извещен об этом, поспешили к Кордове, и король также немедля выступил в поход, хотя известие было получено двадцать восьмого января и стояла тогда ненастная погода со снегами и морозами.

Но ничто не могло удержать короля; он отправился на помощь, наказав своим вассалам ехать за ним следом, ибо в его отряде едва ли насчитывалась сотня рыцарей. Такой же приказ разослал он по всем городам и весям, повелевая выслать побольше людей к той границе, куда сам направлялся.

Началось половодье, реки и ручьи разлились так сильно, что переправа была невозможна; в Малагоне скопилось множество воинов из разных местностей. И хотя селение это в те времена было весьма многолюдно и слыло одним из богатейших во всей провинции, на каждый двор пришлось по одному постойщику, а на иные по два и по три.

Алькальд поместил у себя капитана одного из отрядов и его сына, служившего там же знаменосцем. Довольствия не хватало, из-за распутицы приостановилась торговля, все терпели нужду, и всяк добывал себе пропитание, воруя где придется.

Один тамошний крестьянин, известный шутник, по дороге из Малагона в Толедо встретил в Оргасе отряд всадников, которые спросили, откуда он. Крестьянин сказал, что из Малагона. Они тогда спрашивают: «А какие там у вас новости?» — «А такие у нас новости, сеньоры, — ответил он, — что в Малагоне по вору в каждом подворье, а у алькальда их двое — отец да сын».

Таково подлинное происхождение обидной поговорки о Малагоне, люди же болтают, не зная истинного ее смысла. А в наше время оно особливо обидно — вряд ли найдется по этой дороге другое селение, где бы так хорошо принимали проезжих и обходились с каждым по его званию. Но, конечно, и в Малагоне случаются кражи, и даже весьма крупные.

За такой беседой мы незаметно подъехали к Альмагро, и от одного встречного я узнал, что там стоит воинский отряд. Известие было верное и весьма меня обрадовало — наконец я нашел то, чего искал как избавления от всех бед. При въезде в город, почти у самых ворот, я увидел на Королевской улице вывешенное из окна знамя. Я проехал мимо. Остановившись на одном из постоялых дворов, я рано поужинал и сразу улегся спать, чтобы подкрепить силы после стольких бессонных ночей. Видя, что я хорошо одет и еду в сопровождении слуг, хозяин и постояльцы стали их расспрашивать, кто я, на что слуги, зная обо мне лишь с моих же слов, отвечали, что я сын знатного кабальеро из дома Тораль и зовут меня дон Хуан де Гусман.