— Кое-какое барахлишко на смену.

Я осведомился, какого цвета и не очень ли поношенное. Он ответил, что все сшито из полушерсти и почти новое. Обрадовавшись, я предложил заплатить наличными, если платье придется мне впору. Парень с недоумением на меня уставился — ведь за все, что было на мне надето, не дали бы унции шафрана или тминного зернышка, а тут я берусь купить все его пожитки.

Я подумал, что он принимает меня за воришку, который собирается его надуть. И, словно моя мысль передалась ему, он долго колебался и отказывался показать свой товар; вид мой не внушал ему доверия и не сулил ничего хорошего.

Вот так мы судим о человеке! По одежде встречают, и, пока ума не узнают, только платье придает цену; а оно чаще всего обманчиво, и под худым плащом можно встретить хорошего человека.

Я вмиг догадался о его мыслях, точно в душу ему глядел, и, чтобы направить их на должный путь, сказал:

— Знайте, благородный юноша, что я такой же порядочный человек, как вы, и родители мои не хуже ваших. До сих пор я не хотел открывать вам, кто я, но теперь сделаю это, дабы рассеять ваши опасения. Родом я из Бургоса и ушел оттуда в приличной одежде, как и вы. Но в пути я поступил так, как советую вам: продал платье, когда оно не было мне надобно, а теперь, когда понадобилось, я не прочь обзавестись кое-чем на вырученные деньги и на те, что прихватил из дому. Хоть рвань на плечах, зато я при деньгах, на хлеб имею и идти легче, — на суму бедняка никто не польстится, он спокойно проходит по безлюдным местам, не боится ни грабителей, ни разбойников. Если вам угодно, продайте мне то, в чем сами теперь не нуждаетесь. И не думайте, будто я не могу заплатить, — деньги у меня есть. Я уже недалеко от Толедо, куда держу путь; мне хотелось бы скинуть с себя эту ветошь и войти в город прилично одетым.

Паренек развязал свой узел и вытащил ферреруэло[150], штаны, куртку с откидными рукавами, две рубашки и пару шелковых чулок — все было точно на меня. Сторговались мы на сотне реалов. Больше эти вещи не стоили, — они, правда, были не поношенные, но из грубого сукна.

Немного приоткрыв мой сверток, я принялся извлекать оттуда медяки. При виде мелких монет парень скривился от досады: ему-то хотелось избавиться от груза, а тут его опять нагружают. Но он утешился мыслью, что ноша все же будет легче прежней и при любых обстоятельствах полезней. На том мы распрощались: он отправился искать удачи, а я в тот же вечер, хоть и поздно, вошел в Толедо.

о том, как Гусман де Альфараче, одевшись щеголем, затеял в Толедо любовные шашни с двумя дамами. Он рассказывает о своих встречах с этими дамами и об их проделках, а также о том, что случилось с ним в Малагоне [151]

В народе говорят: мартышку хоть в шелк нарядить, а все ей мартышкою быть. Истина сия неоспорима и не знает исключений. Можешь сменить свою бедную одежду на самую роскошную, но богатым облачением никого не обманешь, лишь себя разоблачишь перед всем миром. Сегодня на брюхе шелк, завтра в брюхе щелк. Кто в поте лица не трудится, тот непременно в грязь скатится, как ты увидишь дальше.

Утром я перво-наперво обзавелся кафтаном, башмаками и шляпой. Плащ снес к портному и попросил заменить подкладку воротника шелком другого цвета. К куртке велел пришить новые пуговицы и вместо суконных откидных рукавов поставить другие, из добротного шелка. За небольшие деньги все стало неузнаваемым, и теперь я уже не боялся, что за грехи мои или по злосчастью могу угодить в западню и поплатиться за прошлое и за настоящее; ведь разыскивая того паренька и заметив на мне его платье, меня, чего доброго, могли обвинить в убийстве с целью грабежа и потребовать к ответу.

Два дня я бродил по городу и пытался разузнать, где находятся навербованные отряды. Никто не мог точно указать. Все мои поиски были тщетны. Убедившись в этом, я старался выходить на улицу пореже и лишь вечером, а также трех дней подряд не ночевал в одной гостинице, чтобы меня не выследили. Но однажды проходил я по Сокодоверу[152], куда заглядывал изредка и с опаской, и навстречу мне попался какой-то столичный франт верхом на муле, да такой разряженный, что меня зависть взяла.

На нем были лиловые бархатные панталоны с длинными прорезями, подбитые серебристым шелком. Кафтан из золотой парчи, замшевый колет с щегольским миланским галуном чуть не в три пальца шириной. Шляпа — одно загляденье, вся вышитая, с нарядными перьями, отороченная золотом с черной эмалью. Из дорожного мешка за седлом выглядывал уголок плаща из плотного лилового сукна, обшитый таким же галуном, как на колете и панталонах.

Я загорелся желанием принарядиться не хуже его, а денежки мои, нажитые отнюдь не в поте лица, казалось, так и поддразнивали меня, звеня в кошельке. Сердце мое этого не стерпело. «Добро, — сказал я им, — коль вам угодно сплясать, я не прочь подыграть; а не захотите поладить со мной, так и я не захочу таскать вас на себе. Будет исполнено и ваше желание и мое, и чем скорей, тем лучше».

Я тотчас отправился в лавку, накупил там разного товару, позвал портного и велел сшить костюм. Я торопил мастера, не давал ему, как говорится, ни охнуть, ни вздохнуть, и через три дня меня уже нарядили во все новое, лишь для колета не нашлось подходящей замши, и сшили его из лилового атласа, отделав золотой тесьмой. Надел я подвязки соломенного цвета с бахромой и золотым шитьем, как записной франт. Все на мне так и сверкало.

Наряд шел мне как нельзя лучше, а надобно сказать, что в молодости я был весьма недурен лицом. Вырядившись этаким бравым кавалером, я, гордый, как павлин, разгуливал по Толедо, точно сынок знатного вельможи.

Тогда же я нанял прилично одетого пажа, чтобы сопровождал меня на прогулках, и он оказался расторопным малым. Радуясь красивой одежде и своим удачам, я чувствовал себя так, словно воскрес мой отец и для меня вернулись времена его процветания. Мне хотелось бы и ночью не снимать своего наряда, а днем гулять да гулять по улицам, чтобы все меня видели, но, не дай бог, не узнали.

Наступило воскресенье. Я разоделся на славу и с важным видом отправился в собор послушать мессу, хотя меня, пожалуй, больше влекло туда желание покрасоваться. Я прошелся по храму три-четыре раза, заглянул в боковые приделы, где было много народу, и затем стал меж двух хоров, среди нарядных дам и мужчин. Я воображал себя «петушиным королем»[153] и самым блестящим кавалером; как жеманный пастушок, я выставлял напоказ все свои уборы и готов был похвастать даже подвязками.

Шея у меня вытянулась, стан выгнулся колесом, ноги напряглись — петух, да и только! Я так кривлялся и гримасничал, что все обратили на меня внимание, потешаясь над моей глупостью. Но хотя вокруг смеялись, я этим не смущался, не понимая, что смеются надо мной. Напротив, мне казалось, что люди восхищаются моим изяществом и бравым видом.

Что до мужчин, то о них больше нечего тебе рассказать, но с дамами у меня произошло забавное приключение, в котором мне, дураку, поделом досталось. А именно: в соборе были две дамы, и одна из них, уроженка этого города, на редкость красивая особа, обратила свои взоры на меня, или, вернее, на мои деньги, полагая, что у такого щеголя их должно быть немало. Но тогда я этого не заметил, как не заметил, впрочем, и самой дамы, ибо клюнул на прелести другой красотки и начал глупо подмигивать ей, а она исподтишка посмеивалась.

Мне показалось, что успех полный и дело мое на мази. Дальше — больше: я как дурак строю рожи, а дама коварно улыбается. Затем она вышла из собора и не спеша направилась домой, я — за ней. По дороге я наговорил красотке всяких глупых любезностей, но она, точно каменная статуя, не отвечала ни слова и даже виду не подавала, что слышит, хотя время от времени оборачивалась и взглядывала на меня, а я пылал как на костре.