Наряд мой был таков, что я сам, одеваясь, путался в лохмотьях, точно в лесу, — все было ветошь и рвань. Если бы их разложили передо мной, я, право, не отличил бы куртки от панталон. Кое-как развязал я несколько узелков, придерживавших за неимением лент мое облачение, бросил его на пол и, как был, грязный, вшивый, забрался в постель.

Простыни были тонкого полотна, чистые и надушенные. Я подумал: может, добрый этот старик и есть мой родственник, да из деликатности не желает до утра открыться, и ежели это так, начало хорошее; он приоденет и приголубит меня, раз уж оказал радушный прием такому оборванцу; на сей раз мне, видно, повезло. Да, молод я был, судил поверхностно, до дна не добирался, С умом и опытом я бы сообразил, что щедрых даров надобно опасаться, а от льстивых людей — бегом спасаться. Даром никто не дает, всему есть своя причина.

Ежели обхаживает тебя человек, которому сие не свойственно, он либо замыслил провести тебя, либо имеет в тебе надобность.

Слуга хотел уйти, не погасив светильник. Я попросил погасить его. Слуга ответил, что не советует этого делать, так как в здешних краях водятся большие и весьма зловредные нетопыри, от коих ночью единственное спасение — свет. И добавил, что здесь еще бродят привидения, которые тоже боятся света, а в темноте могут натворить всяких бед. Я по простоте души поверил ему.

Затем слуга ушел. Я встал, чтобы запереть за ним дверь, — не потому, что опасался грабителей, а так, на всякий случай. После этого я лег и быстро уснул сладким сном — подушки, тюфяки, одеяла, простыни так и манили вздремнуть, и я не сопротивлялся.

Прошла бо́льшая часть ночи, близился уже рассвет, а я все спал как убитый. Вдруг меня разбудил шум, в комнате появились четыре фигуры, с виду настоящие черти, в страшных масках, париках и развевающихся одеждах. Они подошли к кровати — я так и обмер от страха — и, не говоря ни слова, стащили с меня одеяло. Я стал поспешно креститься, шептать молитвы, взывать к господу Иисусу, но черти эти, видно, были крещеные: ничто их не брало.

Они засунули меж тюфяком и простыней суконное одеяло. Каждый взялся за угол одеяла, и вчетвером они вытащили меня на середину комнаты. Видя, что молитвы не помогают, я так перетрусил, что не смел, да и не мог рта раскрыть. Комната была просторная, с высоким потолком. Черти принялись подбрасывать меня в воздух, как собаку во время карнавала[172], и чуть душу из меня не вытрясли. Потом, видно, умаявшись, швырнули меня, полумертвого, на кровать, накрыли одеялом и, погасив свет, исчезли так же внезапно, как появились.

Тем временем рассвело, но я был так истерзан и напуган, что и при свете дня не мог взять в толк, где я — в преисподней или на земле. Но господу угодно было сохранить мне жизнь, а для чего — о том он знает. Часов в восемь утра я решил, что пора вставать. Тут мне в нос ударила вонь — я был весь измазан чем-то липким и противным. Вспомнив случай с женой повара, я понял, что со мной от испуга стряслась такая же беда, и крепко огорчился. Но самое страшное было позади, не бывает во́рон чернее своих крыльев; я обтерся чистыми концами простыни и натянул свои лохмотья.

Между тем ночное происшествие не выходило у меня из головы, и, если бы не боль во всех суставах, я счел бы его сном. Я осмотрел всю комнату, но не нашел входа, через который проникли черти. В дверь они войти не могли — ведь я накануне собственноручно закрыл ее на ключ, и она по-прежнему оставалась запертой. Тогда я вспомнил о привидениях, про которых говорил слуга; но тут же решил, что вряд ли то были они: он бы предупредил, что бывают привидения, не боящиеся света.

Я заглянул за ковры, нет ли там потайной двери, и обнаружил открытое окно, выходившее в галерею. «Так вот где собака зарыта! — сказал я себе. — Вот куда пролезла нечисть!» И хотя все мои косточки трещали, как шахматные фигуры в коробке, я тщательно прикрыл на постели д....., чтобы хозяева не сразу заметили мой грех и не вздумали за него наказать меня.

Около девяти утра явился вчерашний слуга и сказал, что хозяин ждет меня в соборе. Чтобы выиграть время, я попросил слугу показать мне выход, дескать, один я не найду. Он проводил меня на улицу и вернулся в дом. Едва очутился я на воле, у меня точно крылья на ногах выросли; забыв про ломоту в теле, я натянул чулки Вильядиего[173]. Так лихо улепетывал, что на почтовых не догнать.

От беды удирать — прытче бежать. Страх придает сил, я мчался как вихрь.

По дороге купил себе поесть и, чтоб не задерживаться, позавтракал на ходу. Лишь за городской чертой решился я выпить в таверне стакан вина, подкрепиться для пути в Рим, и пошагал дальше, размышляя о том, какую жестокую шутку сыграли со мной, чтобы я убрался из Генуи и не позорил родичей своей бедностью. Но, как увидишь во второй части, я не остался перед ними в долгу.

Если бы жена Лота покидала родной город так, как я Геную, не превратилась бы она в соляной столб[174]. Ни разу я не оглянулся назад. Злоба душила меня, а когда желчь кипит, не замечаешь и смертельных ран; лишь потом, как придешь в себя, начинаешь чувствовать боль.

Я бежал из этого Ронсевальского ущелья[175] как карнавальная собака с погремушкой на хвосте. Все суставы моего бренного тела были вывихнуты. Но боли я не замечал, пока не добрался до хуторка милях в десяти от Генуи; лишь там, голодный, оборванный, избитый, без гроша в кармане, я сделал передышку, не зная, куда идти дальше. О нужда! Как гнетешь ты дух, как изнуряешь тело! И хоть верно, что нужда обостряет ум, но она также истощает силы, притупляет чувства и лишает нас мужества.

Есть два рода нужды: одна приходит к нам незваная и садится за стол непрошеная; но есть и другая, которую зовут, приглашают и за стол сажают. Вот от первой, от незваной, упаси нас бог; о ней-то моя речь. Она бесстыжий гость в бедной лачуге, и, кроме бесстыдства, сопровождают ее тысячи и других свойств на «б». Она болото, где пребывают все беды; буря, разбивающая наш баркас; бремя, которое невозможно сбросить; бельмо, которое застит нам белый свет; она бесовский шабаш, балаган для болванов, бездарный фарс, беспросветная трагедия для чести и добродетели. Она безобразна, безумна, бесчестна, бранчлива, болтлива, блудлива — не хватает лишь, чтобы ее звали Барбара[176]. Всякий ее плод несет нам бесчестье.

Другая же нужда, та, которую мы сами зазываем, — это важная сеньора, богатая, щедрая, любезная, великодушная, обходительная, ласковая, остроумная и приветливая. С нею наш дом полная чаша, она кормит и поит нас, она крепкий оплот, неприступная крепость, истинное богатство, добро без худа, вечный покой, храм божий и путь на небеса. Эта нужда нам всем нужна, она возвышает дух, укрепляет тело, веселит сердце, умножает славу, дарует величие делам и бессмертье именам.

Хвалу ей да воспоет доблестный Кортес[177], достойный ее супруг! Руки и ноги у нее алмазные, тело сапфировое, лик рубиновый. Она источает свет, радость, жизнь. А тезка ее похожа на грязную торговку в отвратительном тряпье; никто ее не любит, все клянут, и поделом.

И вот же нашла себе дурачка в товарищи, полюбился я ей до смерти! Пристала ко мне как репей, в смертный грех втравила и кормить ее заставила. Пришлось изучить побиральную науку и таскаться по дорогам — нынче тут, завтра там, выпрашивая подаяние. Справедливости ради должен я признать, что в Италии на милостыню не скупятся; подавали так щедро, что новое занятие пришлось мне по вкусу, хоть ввек не бросай.