В несколько дней я поправил свои дела и прошел от самой Генуи до Рима, ни полушки не истратив. Деньги приберегал, а еда даже оставалась. По неопытности я сперва остатки собакам бросал, но потом стал продавать и денежки прикапливать. Очень уж хотелось мне, как приду в Рим, приодеться и снова стать на ноги.

Однако я раздумал. «Братец Гусман, — сказал я себе, — гляди, не получилось бы так, как в Толедо! Истратишься на одежду да вдруг не найдешь хозяина — что тогда есть будем? Не рыпайся, помни, что хорошо одетым не подают. Береги денежки и не будь тщеславен». Так я и сделал. Завязал потуже узелок с монетами: сидите, голуби, тихохонько, пока не понадобитесь.

В старом своем тряпье, негодном даже на бумагу, отороченном лохмотьями, словно бахромой, начал я просить Христа ради. В полдень обходил монастыри, где давали суп, и порой ухитрялся получить его в нескольких местах. Усердно посещал я также дома кардиналов, послов, князей, епископов и прочих важных господ.

Моим наставником был один тамошний паренек, большой ловкач, он-то и дал мне первые уроки. Прежде всего научил меня, что нельзя обращаться ко всем на один лад и с одними и теми же словами. Мужчины не любят смотреть на язвы, у них просто надо просить именем Христовым; женщины особенно почитают матерь божию, а именно, пресвятую деву дель Росарио[178], и говорить им надо так: «Да пребудет с вами благодать божия, да избавит вас господь от смертного греха, от ложных наветов, от вражьих козней и от злоязычников!» При этих словах, произнесенных отчетливо и с жаром, женщины готовы последнее отдать.

Он научил меня возбуждать участие богачей, сочувствие простонародья и жалость людей богобоязненных. Наука пошла впрок, и вскоре я зажил припеваючи.

Я знал в Риме всех — от святейшего владыки до последнего горемыки. Ни одной улицы не пропускал, но, чтобы не надоесть хозяевам, распределил дома по участкам, а храмы — по праздникам и точно придерживался очереди.

Больше всего подавали куски хлеба. Я их сбывал и выручал немалые деньги. Часть покупали бедняки, которые еще не побирались сами, но уже были близки к тому. Продавал я хлеб и крестьянам для кур и прочей птицы. Но лучше всего платили пирожники, которые брали этот хлеб на медовые коврижки — в Кастилии их называют «алаху́р» или «альфахо́р». Иногда я получал кое-какое старое платье, которое мне давали, видя, как я молод и плохо одет. Со временем я пристал к компании людей более сведущих, знавших все тонкости ремесла, чтобы поучиться. Вместе с ними я отправлялся за милостыней в дома, где набожные хозяева раздавали ее каждое утро.

Однажды, придя за подаянием в дом французского посла, я услышал позади себя разговор других нищих:

— Этот парнишка-испанец в Риме без году неделя, ни черта он еще не знает и портит нам всю музыку: пообедает разок, а потом от съестного нос воротит. Из-за него нашему брату не верят, думают, что мы, нищие, живем в сытости, от этого и нам худо, и ему самому проку нет.

На что другой нищий сказал:

— Погодите, уж я научу его, как себя вести и людей вокруг пальца обвести.

Он тихонько окликнул меня и отвел в сторону. То был самый дошлый из всей братии. Первым делом он, точно важный начальник, расспросил о моей жизни, откуда я, как зовусь, когда и зачем прибыл в Рим. Затем рассказал о том, как нищие обязаны блюсти честь своего сословия, советовать и помогать друг другу, действуя сообща, подобно членам Месты[179], и открыл мне удивительные секреты и приемы, которых я не знал. По правде сказать, все, чему я раньше научился от того паренька и других попрошаек помельче, было сущим пустяком против того, что сообщил мне этот.

Его советы я не забуду до конца дней моих. Один из них состоял в том, как безо всякого вреда для здоровья есть за десятерых. Он же показал, как вызывать у себя рвоту, чем достигаются две цели: люди жалеют бедняка, полагая, что он болен, а кроме того, хоть уже слопал две миски похлебки, освобождаешь место для третьей и всем видно, что нищие живут в нужде и голоде.

Я узнал, сколько раз и каким манером следует откусить от хлеба, который тебе подали; как надо его облобызать и спрятать, какую мину при этом состроить и на сколько тонов повысить голос; в какое время в какие дома являться; где можно идти прямо в хозяйскую опочивальню, а где нельзя переступать порога; к кому можно приставать часто, а у кого просить не больше одного раза. Дабы я ознакомился со всеми правилами и впредь не давал повода для нареканий, он вручил мне грамоту с Уставом нищенства, который гласил следующее.

Каждой нации свойственна в попрошайничестве особая метода, коей она отличается и распознается среди других. Так, немцы побираются, бродя гурьбой и распевая, французы бормочут молитвы, фламандцы низко кланяются, цыгане нагло пристают, португальцы жалостно плачут, тосканцы ораторствуют, кастильцы же дерзко вымогают, за что их повсюду ненавидят, бранят и гонят прочь. Посему повелеваем этим последним вести себя чинно и не безобразничать, а всем прочим — соблюдать правила сего устава.

Item, возбраняется нищим одной из вышеупомянутых наций объединяться с нищими другой нации, а увечным и страдающим от язв — вступать в союз или содружество со слепцами, площадными проповедниками, уличными шарлатанами, бродячими музыкантами, поэтами, ниже с бывшими пленниками, хоть бы вызволила их из турецкой неволи сама матерь божья, ниже со старыми солдатами, вернувшимися с каторги, ниже с моряками, потерпевшими кораблекрушение, ибо хотя у всех них ремесло общее, но способы просить и причитать различны. Всем означенным лицам надлежит подчиняться своим особым Уставам.

Item, в каждой стране нищие должны иметь свои таверны и погребки, где бы постоянно восседали с посохами в руках трое или четверо старейшин. Последним вменяется в обязанность обсуждать все случаи и происшествия и выносить суждения, а на досуге играть в рентой[180] и повествовать о деяниях своих либо чужих, о подвигах предков и о сражениях, в коих они не участвовали.

Всякому нищему положено иметь при себе палку или дубинку (желательно окованную железом), чтобы в случае драки было чем защищаться; нарушители поплатятся своей шкурой.

Воспрещается надевать платье новое или слегка поношенное, дабы не вводить других в соблазн. Все должны ходить в рваном и залатанном. Исключение: платье, полученное в виде милостыни, разрешается носить один день с тем, чтобы назавтра же сбыть.

Места и участки закрепляются по праву давности, а не по степени влиятельности, и никому не дозволено захватывать и присваивать права других.

Увечным или страдающим от язв дозволяется ходить вдвоем и, называя себя братьями, просить попеременно, причем запевает тот, у кого голос выше, а другой начинает с того места, где первый кончил. Держаться им надлежит в паре, но идти по противоположным сторонам улицы, выставляя напоказ свои увечья, а барыши делить пополам. Нарушитель будет лишен нашей милости.

Воспрещается иметь при себе какое-либо оборонительное или наступательное оружие, кроме ножа, а также носить перчатки, туфли, очки или панталоны с пряжками. Нарушители лишаются всех светских владений.

Дозволяется повязывать голову грязной тряпицей и носить при себе ножницы, нож, шило, нитки, наперсток, иглу, деревянную плошку, тыквенную флягу, торбу, котомку или суму, но никак не мешки или корзины.

Всякому положено иметь кошелек и денежницу, а милостыню собирать в шляпу. Запрещаем зашивать монеты в складках плаща, накидки или куртки. Нарушители поплатятся за глупость тем, что сбережения их будут обнаружены и похищены.

Воспрещается разглашать наши уловки и открывать их чужакам, в Братство не посвященным; тому же, кто измыслит новую хитрость, надлежит сообщить о ней братии, дабы все нищие о ней знали и ведали, ибо сии блага — общее достояние и среди своих запрета на их распространение быть не должно. Изобретателю в поощрение даруем привилегию — в течение одного года единолично пожинать плоды трудов своих, и под страхом нашего гнева запрещаем без его согласия применять и использовать его новшество.