Каждый член Братства обязан указывать прочим дома, где подают милостыню, особливо дома игорные и места свиданий кавалеров с дамами, ибо там всего верней и надежней можно поживиться.

Возбраняется держать у себя дома охотничьих собак, борзых или легавых, но разрешается иметь шавку и водить ее с собой на шнурке или цепочке, к поясу прикрепленной.

Владельцам собак, обученных плясать и прыгать сквозь обруч, запрещается попрошайничать, стоя на церковных папертях, у часовен или в местах продажи индульгенций. Они обязаны просить подаяние на ходу. Нарушитель объявляется смутьяном и бунтовщиком.

Нищим запрещается покупать на рынке рыбу или мясо, кроме как в крайней необходимости или по предписанию лекаря, а также не дозволяется петь, играть на гитаре и плясать, дабы неподобным поведением не вводить в соблазн честную братию.

Дозволяем и разрешаем водить с собой взятых внаем детей числом до четырех соответственного возраста, а именно — не старше пяти лет, из каковых детей двое могут быть близнецами. Ежели ведет их женщина, то одного ребенка ей надлежит держать у груди, ежели мужчина, то на руках, а прочих вести за руку и никак не иначе.

Повелеваем всем, у кого есть дети, вышколить их, как добрых гончих, и, не спуская с глаз, выходить с ними на промысел по церквам, чтобы просили они для хворых родителей, которые-де не встают с постели. Таково да будет их занятие до шестилетнего возраста, а как станут старше, предписываем отпускать их на охоту в одиночку, дабы промышляли себе пропитание и в положенные часы возвращались домой с добычей.

Запрещается нищим посылать и отдавать своих детей в услужение, обучать их ремеслу или пристраивать у хозяев, где работают много, а получают мало, иначе дети и вовсе забудут то, чего достигли их родители и пращуры.

После семи часов утра зимой и после пяти летом запрещается валяться в постели или сидеть дома; все обязаны на рассвете или за полчаса до него выходить на работу и возвращаться домой за полчаса до темноты, после чего надлежит запирать дверь во всякое время года, за исключением особо оговоренных случаев, на которые дано наше разрешение.

Дозволяем с утра перекусить всухомятку, когда уже удалось что-либо промыслить, но никак не ранее; в противном случае завтрак — лишь потеря времени и денег и приводит к умалению основного капитала. При этом надобно следить, чтобы изо рта не пахло пищей, и не ходить по улицам и домам, сражая встречных чесноком — в лоб, пореем — наотмашь и вином — наповал. Нарушители будут признаны непригодными к делу и лишены прав.

Возбраняется плутовать, воровать, пособлять взломщикам и укрывателям краденого, а также обирать детей и совершать иные подобные мерзости под страхом исключения из нашего Братства и Ордена с преданием светскому суду.

Повелеваем детей, достигших двенадцати лет, основательно и усердно наставлять в нашем искусстве в течение трех лет, после чего они, изучив Устав, становятся полноправными членами Братства (прежде для сего требовалось еще два года службы подручными у рыбаков) и могут пользоваться всеми вольностями и льготами, Нами дарованными, дабы отныне и впредь служить и повиноваться Нам, соблюдая Устав под страхом означенных в нем наказаний.

Кроме сего Устава, у нищих были и соблюдались многие иные, о коих тут не место говорить, учрежденные славнейшими тунеядцами Италии, причем каждый законодатель вносил то, что в его времена почиталось необходимым: ни дать ни взять Новый Свод законов Кастилии. В мою пору красой Братства был некий Альберто по прозванию Мисер Брюхан[181].

В Риме он слыл нашим генералиссимусом. По осанке, манерам и достохвальным правилам он и впрямь заслуживал венца империи, намного превзойдя своих предшественников. Его можно было бы назвать всехристианнейшим князем лодырей и архипобирушей. В один присест он съедал требуху, голяшки и кровяную колбасу от двух баранов, целый говяжий зарез, десять фунтов хлеба, не говоря уж о такой мелочи, как закуска и десерт, и выпивал две асумбры вина. Он один собирал милостыни больше, чем полдюжины самых ловких молодцов из нашей братии, и сразу съедал все, что подавали, ничего не оставляя на продажу, а собранные деньги пропивал. Долгов же у него было столько, что нам, верным его вассалам, доводилось выручать его по мере сил. Ходил он всегда с непокрытой головой, бритый, грязный, полунагой, не носил ни пояса, ни чулок, а кожа у него лоснилась, будто намазанная салом.

Этот Брюхан повелел, чтобы у всякого нищего были деревянная плошка и фляга с вином, спрятанные от любопытных глаз; чтобы никто не смел носить при себе кувшин с водой или кружку, а пил бы воду прямо из котла, лохани, кадки или иного подобного сосуда, погружая туда голову, как скотина; чтобы тот, кто не пропустил стаканчик за салатом, не смел прикасаться к вину ни за обедом, ни за ужином; чтобы никто не покупал и не потреблял конфет, варенья и прочих сластей; чтобы во все кушанья добавлялись перец и соль — при изготовлении либо во время еды; чтобы нищие спали, не раздеваясь, на полу, без подушки и лежа на спине; чтобы тот, кто собрал на дневное пропитание, остальную часть дня не трудился и не попрошайничал.

Сам Брюхан ел лежа, спал зимой и летом без одеяла. Десять месяцев в году он не выходил из таверн и погребков.

Так что были и у нас свои законы. Я знал их все наизусть, а соблюдал лишь те, в которых речь шла о достойном поведении, зато держался их неукоснительно. Высшей честью для себя я полагал прославить наше ремесло и постичь его в совершенстве. Ибо, взявшись за дело, не годится его запускать и откладывать, не доведя до конца; только глупцы начинают сразу много дел и ни одного не завершают. Я же на всяком поприще трудился не покладая рук, пока не завершал дела с честью. Но в ту пору был я еще совсем зеленый, не хватало ума и опыта, и чуть не каждый день случалось мне давать промашку.

Как-то в начале сентября, в праздник, отправился я в город примерно около часу пополудни. Жара стояла невообразимая; вот я и решил: при виде меня всякий подумает, что только крайний голод мог погнать за подаянием в такой зной, и сжалится над бедняком. Любопытно было мне узнать, много ли удастся насобирать в такую пору.

Я обошел несколько улиц. Во всех домах меня угощали только бранью и гнали прочь. Наконец постучал я клюкой в дверь одного дома. Никто не выходит. Стучу второй, третий раз — опять никого. Еще стучу, погромче, чтоб услышали, — дом был большой.

Тогда в окно выглянул поваренок, который, видать, как раз мыл посуду; этот негодяй выплеснул на меня целый ушат горячих помоев, а когда дело было сделано, преспокойно сказал:

— Эй, берегись, там, внизу! Воду лью!

Я ну вопить благим матом, убивают, мол. Конечно, меня обварили, но не так уж сильно, как я о том кричал. На шум собралась толпа. Каждый высказывал свое мнение: одни говорили — это непорядок; другие, что сам виноват, — ежели тебе не спится, не мешай спать добрым людям. Кое-кто утешал меня. Выклянчив немного мелочи у самых сердобольных, я пошел домой обсушиться и отдохнуть.

Иду и рассуждаю про себя: «В кого это я уродился такой любопытный, что всюду мне надо совать свой нос? Когда я угомонюсь? Когда поумнею? Когда научусь довольствоваться малым и не лезть, куда не положено? Какой бес смущает меня и уводит с торной дороги? Зачем больше других стараться?»

Так я и подошел к дому. По соседству с нами жил один старик, который нищенствовал всю жизнь, лет семьдесят, — еще родители его были нищими и по наследству передали свое ремесло сыну. Родом он был из Кордовы, а стало быть, хитрец, пальца в рот не клади. Мать принесла его в Рим сосунком в год Юбилея. Глядя, как я плетусь, мокрый, грязный, выпачканный жиром, облепленный капустными листьями и горохом, он спросил, что со мной случилось. Я рассказал и весьма насмешил старика.