— Смотри, Гусманико, — заметил он, — как бы не получилось с тобой, как с волчонком Бенитильо, который учителем захотел стать, учеником не побыв[182]. Ишь какой прыткий! Не знаешь разве, что негоже нарушать обычай? Так и быть, поучу тебя, несмышленыша, как надо себя вести, — ведь ты мой земляк. Садись-ка и слушай! Летом в часы сьесты просить не следует, особливо в домах знатных сеньоров, лучше иди уж к ремесленникам. Время это неподходящее, все отдыхают или спят, и если кто потревожит их сон, рассердятся и прогонят наглеца прочь.
Коль постучишься дважды и никто тебе не ответит, смекай, что либо никого нет дома, либо нарочно не сказываются. Проходи тогда мимо, не задерживайся — время терять, денег не видать.
Не пытайся сам открывать запертую калитку, проси подаяния с улицы: неровен час со двора выбежит собака, накинется на чужака и отхватит пол-ягодицы враз. Диву даюсь, почему эти псы всегда чуют нашего брата и ненавидят нас не меньше, чем хозяева. А ежели в доме нет собаки, выскочит слуга-грубиян и наговорит такого, что слушать тошно, а то и прибьет.
Когда просишь подаяния, не улыбайся и не повышай голоса; старайся говорить тихо, точно больной, хоть здоров ты как бык; голову опусти пониже, смотри в землю и еле-еле разжимай губы.
По утрам обтирай лицо тряпкой влажной, но не мокрой, так, чтобы быть не грязным, но и не чистым. На одежду, даже на новую, ставь заплаты, можно другого цвета. Помни, что для нищего важнее ходить в заплатах, чем быть опрятным, но и отвращение вызывать не следует.
Иной раз, услышав твои просьбы, человек снимет перчатку, засунет руку в карман — ты уж радуешься, думаешь, что тебе хотят дать монету, а он только вытащит носовой платок и прочистит нос. Все же ты не злись, не ворчи, потому что неподалеку может оказаться другой человек, который собирался подать тебе милостыню, но из-за дерзких твоих слов раздумает.
Ежели тебя встречают радушно, приходи каждый день: привязанность к дому — верный доход. Уходя, не забывай помолиться за упокой души всех умерших в этой семье и о ниспослании благоденствия дому сему.
На брань отвечай смирением, на грубость — кротостью; помни, что ты испанец, а нас повсюду ненавидят за нашу заносчивость. Кто хочет вытянуть деньги из чужого кошелька, тому надобно просить, а не грозиться, умолять, а не браниться: ласковое теля двух маток сосет.
Ежели ничего не подадут, отвечай со смирением: «Хвала господу! Да хранит он вашу милость и дарует обитателям дома сего доброе здоровье, мир и веселье, дабы могли они поделиться с бедняками». Таким способом я немало заработал. Кротко эдак отвечу, сложив руки, как на молитве, и подняв глаза к небу, — глядишь, зазовут в дом и что-нибудь дадут.
Добрый старик сверх того научил меня подделывать язвы и опухоли, притворяться, будто у меня парализована рука или нога, изменять цвет лица и посвятил во многие другие тонкости ремесла, придуманные для того, чтобы нищих не упрекали, что они — люди здоровые, сильные и годные работать. Да, много добра он мне сделал. Ему были ведомы любопытнейшие тайны природы, и от меня старик ничего не скрывал, считая понятливым малым, хоть и новичком в деле. Одной ногой он уже стоял в гробу, а потому хотел оставить после себя капеллана замаливать его грехи. Так оно и сталось, ибо вскоре он умер.
Мы, нищие, часто собирались и советовались, в каких выражениях христарадничать. По вечерам мы их зубрили и придумывали новые. Некоторые из нас с того и жили, что сочиняли эти жалобы и продавали другим, словно комедии. Чтобы тронуть сердца и вызвать сострадание, все шло в дело.
По праздникам мы подымались спозаранку, спешили в храмы к отпущению грехов, чтобы захватить места получше: кому удавалось пристроиться у чаши со святой водой или в приделе, где молятся кающиеся, тот был не в убытке. А иногда отправлялись бродяжить и обходили все деревни и мызы в округе. Из таких походов мы всегда возвращались с богатой добычей: крестьяне, жалея нас, щедро подавали сало, сыр, хлеб, яйца, одежду.
Бывало, попросишь Христа ради глоточек вина, дескать, сосет под ложечкой — мочи нет. А тебя спросят, есть ли во что налить. Мы же носили при себе, вроде для воды, кувшин, чуть поменьше, чем на пол-асумбры; вот и наполнят его вином до краев. Тогда отойдешь немного от дверей дома и перельешь вино из кувшина в мех, который висел у нас сзади на поясе и вмещал четыре асумбры. Еще улицу не прошел, глядишь, мех уже полон, надо возвращаться, слить вино в бочонок, а уж потом продолжать обход.
Ходили же мы — не поймешь, обутые или разутые, в шляпах или с непокрытой головой, ибо на ногах носили стоптанные худые опорки и шляпа была одни дырья. Сорочек мы не надевали. Начнешь, как положено, клянчить жалостным голосом, а тебе скажут: «Прости, братец! Бог подаст, а мы в другой раз!» Тогда попросишь хоть пару старых башмаков или негодную шляпу «для бедняка, что ходит в зной и ненастье голый и босый! Благословен господь, что избавил вашу милость от бед и мытарств, какие мы терпим! Да умножит он свои благодеяния и охранит вас от козней недругов, да ниспошлет он вашей милости здоровье душевное и телесное, в нем же истинное богатство!»
Ежели и на это скажут: «Поверь, братец, дать тебе нечего, ну совсем нечего», — тогда можно еще попросить: «Подайте хоть старую рубашку, ветхую, негодную» чтобы мне, злосчастному, наготу прикрыть и язвы залечить, а вас да укроет на небесех господь своей благостыней! Христом-господом заклинаю, сжальтесь над убогим, ибо не в силах я трудиться и заработать на одежду! Благословенна пречистая дева Мария, заступница наша!» Станешь так приговаривать — каменное сердце и то смягчится!
Редко мы уходили с пустыми руками. А самая дрянная пара башмаков, потрепанная шляпа, ветхая рубашка стоили не меньше полуреала. Кто подавал, тому эти вещи были не нужны, а мы на них наживались. Истинно золотая россыпь в горах Потоси́![183] На всякую вещь находились покупатели, которые тут же выкладывали на стол монеты, блестящие и звонкие, как ангельские голоса.
Бродя по дорогам, мы вели за собой осликов, чтобы в ненастную погоду садиться верхом и перебираться через ручьи. А как заметим важную персону, начинаем канючить еще издали, чтобы персона имела время достать деньги для подаяния; ведь если начнешь просить, лишь когда поравняешься, тебе ничего не дадут, чтоб не задерживаться. Но мы все это рассчитывали наперед и редко терпели неудачу.
Иногда, завидев путников на дороге, мы — коль позволяли время и обстоятельства — принимались хромать, корчить рожи, взваливали один другого на закорки, перекашивали рты, выворачивали веки наружу, прикидывались немыми, хромыми, слепыми, хватались за костыли, хоть были резвее лани, подвязывали ноги бинтами, укрепленными на шее, а руки обматывали лохмотьями. Такие уловки приносили верный заработок, особливо как станешь приговаривать: «Дай вам бог счастливого пути и благополучной встречи с вашей любезной!» Это называлось у нас «стрелять наудачу», потому что, устраивая такие забавы в безлюдных местах, мы, бывало, собирали немалые деньги, а иногда — в обрез на дорожные расходы.
Первейшая же наша утеха была в том, что без нас не обходилось ни одно празднество, и всюду мы занимали лучшие места, на всех пирушках были непременными гостями. За десять улиц чуяли, где идет веселье. Своих домов у нас не было, но все дома были наши — мало ли в Риме подъездов во дворцах кардиналов, послов и других важных господ! А на самый худой конец приютишься в портике храма, и оттуда уж никто тебя не выгонит. Собственности мы не имели, но всем владели. Некоторым из нищих даже принадлежали башенки в заброшенных замках, полуразрушенные строения, жалкие лачуги, где и укрывались наши. Ведь не всякому по вкусу жить бродягой, ночевать под корягой. Но я был молод, здоров — где застанет ночь, там и встречаю следующий день. И хотя порой приходилось туго, молодость брала свое, и я был убежден, что живу отлично.
