С той поры хозяйка прониклась неприязнью ко мне. Как я потом узнал от одной соседки, которой она рассказала об этом случае, более всего огорчало ее не то, что она показалась передо мной голая, а то, что дала волю своим кишкам, — на все прочее, говорила она, ей было наплевать; для женщины, мало-мальски уверенной в себе, это, мол, только лестно.

Когда я убедился, что с хозяйкой поладить не удастся, я почел это за дурной знак и со дня на день ждал, что меня выгонят из дому. Долго ли было ей взвести на меня напраслину, разжечь гнев супруга и обвинить меня, бедного, во всех грехах! Ни разу хозяйка уже не взглянула на меня ласково и не заговорила со мной.

Но это было потом, а тогда, лишь только рассвело, я, как было приказано, вернулся во дворец и снова впрягся в свое ярмо. О ночном происшествии я перед хозяином и не заикнулся. Он спросил, хорошо ли я разместил то, что принес домой. Я ответил, что все сделано, как надо. Мне поручили кое-какую работу. Уж поверьте, мой хозяин с прочими поварами, как и я с поварятами, работники и помощники, все мы не столько приправляли соусы, сколько переправляли добро в надежные тайники. Ну и был тут кавардак! Ни порядка, ни счета, ни расчета! Требовали, не стесняясь, выдавали, не жалея, хватали, не стыдясь. Как мало шло в котлы, как много пропадало зря! То просили сахару для тортов, то для тортов сахару — по два-три раза одного и того же.

Такие пиры называли мы «юбилеями»[140]. Тут река выходила из берегов, и рыба сама в руки лезла. Помня поговорку «люди за хлеб, так и я не слеп», я подумал, что зубы у меня не тупее, чем у прочих, почему бы и мне не получить индульгенцию? Я тоже из плоти и крови, руки-ноги у меня на месте. Конечно, нечего мне и мечтать во всем уподобиться себе подобным, но не велик грех, если я подберу хоть объедки с их стола, подкормлюсь на даровщинку.

Я ощипывал птицу, чистил миндаль и орехи, грел воду и делал пропасть всяких других дел — прямо из сил выбился. Одежонки на мне только и было, что старая рубашка да рваный кафтан. На долю моего хозяина досталась корзина яиц. Я сунул несколько штук под рубашку, прямо к голому телу, да еще в карманы припрятал. На этом я и погорел. А поступил я так не из жадности; взял-то я чепуху, больше из желания похвалиться, что и я, мол, разок поцеловал невесту, а то скажут, что невинным остался, — в столице побывал, а короля не видал.

Подлец-хозяин сразу это пронюхал и решил моей виной себя обелить, уличить меня в краже и тем доказать свою честность. Когда я выходил из кухни, чтоб спрятать эти злосчастные яйца, он в присутствии закупщика и других почтенных слуг накинулся на меня, аки лев рыкающий, начал таскать за вихры и пинать ногами.

Сам представь, что стало с моим товаром, — все яйца раскололись, белки и желтки потекли по ногам. «Знать, преследует меня какая-то куриная планида», — подумал я. Мне захотелось гневно крикнуть: «Ты ворюга, у тебя весь дом увешан краденым, что ты воровал, а я таскал! И ты еще подымаешь шум из-за этой несчастной полдюжины яиц! Не меня, а себя позоришь!» Но я предпочел смолчать, ибо молчанье лучший ответ на брань. Тяжело мне было сносить ее от своего хозяина; будь это чужой, я бы меньше огорчился. Но что поделаешь, пришлось стерпеть; я не отвечал ни слова и только возводил к небу полные слез глаза.

Когда кончилась эта суматоха с пиром, мы пошли домой. По дороге хозяин сказал мне:

— Послушай, Гусманильо! Мне самому жаль, — больше, чем ты думаешь, — что нынче тебе досталось. Знаю, я был неправ; но ты не горюй, завтра я куплю тебе новые башмаки, а стоят они побольше, чем эти яйца.

Я порадовался обещанию: башмаки у меня были старые, худые.

Но, как вошли мы в дом, хозяйка, должно быть, наговорила мужу, и с того дня повар глядел на меня с такой кислой миной, точно уксусу хлебнул; о том, чтобы купить башмаки, уж и речи не было, — так я и остался без них. Видя, что хозяин сердится, я рассыпа́лся перед ним мелким бесом, угождал во всем пуще прежнего и на кухне старался ни в чем не проштрафиться.

Как-то в праздник у нас, по обычаю, готовили мясо, запеченное в тесте, и всякие пироги, после чего осталось немного теста, а среди мусора завалялась мозговая кость, почти нетронутая. Назавтра ожидался бой быков, и мне, чтобы повеселиться, дозарезу нужно было раздобыть деньжат. В один миг я обмазал тестом этот мосол, да так ловко, что с виду он вполне мог сойти за отличного кролика.

С этим товаром побежал я на наш рынок, надеясь облапошить какого-нибудь чужака, но времени было в обрез, и долго дожидаться покупателя я не мог. Ко мне подошел почтенный седой эскудеро, я сразу сбавил цену, и мы сошлись на трех с половиной реалах; я был на седьмом небе от радости, что так быстро вернусь домой. Я спешил, но покупателю было не к спеху. Он неторопливо засунул под мышку небольшой календарь, который держал в руке, заткнул за пояс перчатки и носовой платок, затем вынул из футляра очки и битых два часа протирал их и вздевал на нос. После этого он принялся вынимать из кошелька по одному куарто и класть монеты мне на ладонь, причем каждый полкуарто казался ему целым куартильо, и он по шесть раз переворачивал монетку в руке, да еще разглядывал на свет.

Только получил я свои деньги, как принесла нелегкая моего хозяина; заметив мое отсутствие, он отправился на розыски.

— Чем торгуете, молодой человек? — спросил он, хватая меня за руку.

Эскудеро, будь он трижды проклят, все еще не убрался, а при нем я не мог раскрыть свой секрет. Не смея объявить себя изобретателем столь замечательного творения, я онемел; так оно и осталось безымянным, вроде запрещенной книги или другого недозволенного товара; зато наказание досталось мне, ибо хозяин отнял у меня все монеты до единой, приговаривая:

— Выкладывай деньги, мерзавец! И мне еще расхваливали тебя! Притворялся тихоней, корчил из себя честного малого! И такому я доверял свое имущество! Такого вора пригрел! Кормил-поил его, а он, выходит, плут отпетый! Чтоб ноги твоей не было в моем доме! И близко не смей подходить! Кто на малое позарится, и большим не побрезгует.

И, угостив подзатыльником да пинком в придачу, он едва не сбил меня с ног. А треклятый покупатель все стоял да смотрел — послала же мне злая судьба этакого увальня!

Растерявшись, я не знал, что говорить, а мог бы своему ругателю напомнить кое о чем. Но как-никак он был моим хозяином, спорить мне не подобало; я побрел прочь, понуря голову, не говоря ни слова. Куда разумней молча уходить от оскорблений, чем отвечать на них бранью.

Во всех обстоятельствах мудрость надобно предпочесть богатству, ибо фортуна превратна, мудрость же не покидает нас и в беде. Деньги растрачиваются, а знания возрастают, и как бы мало ни знал мудрец, это больше, чем все достояние богача. Вряд ли кто усомнится в превосходстве мудрости над богатством. Философы изображали фортуну в самых различных видах, ибо она многолика; каждый из них рисовал тот ее лик, каким она оборачивалась к нему или к другим людям, коих он наблюдал. Когда фортуна благосклонна, она — мачеха всех добродетелей, когда враждебна — мать всех пороков; чем больше благоволит она смертному, тем больше горестей уготовляет ему. Она хрупка, как стекло, неустойчива, как шар на гладкой поверхности. Сегодня дает, завтра отнимает. Как волны морские, она всегда в движении. Катит нас, вертит и так и эдак, и вдруг выбросит на брега смерти, где уже оставляет нас навеки; а при жизни, словно комедиантов, принуждает учить все новые и новые роли, дабы разыгрывать их на подмостках вселенной.

Любой ничтожный случай может разорить нас, похитить наше богатство, но, раздавленные фортуной, отчаявшиеся в исцелении, мы находим искусного врачевателя в мудрости. Знания подобны богатейшим россыпям, откуда всякий, кто пожелает, может черпать сокровища, как воду из полноводной реки, не боясь, что река оскудеет или иссякнет. Мудрость украшает нас в счастье и поддерживает в несчастье. В бедняке она — серебро, в богаче — золото, а в государе — сверкающий алмаз. Мудрец благополучно проходит опасные спуски и мрачные теснины фортуны, тогда как глупец и на ровном месте спотыкается и падает.