Увы, не пошла мне впрок наука, не отбила охоту к дерзким проказам! Послушай дальше, как я исправился. Утроба моя уже так изнежилась и приохотилась к сластям, что без них мне было невмоготу, как больному без воды или пьянице без вина. Чтобы подобрать на земле лакомство, я спрыгнул бы с башни Святого Ангела[200]. Говорят, кто смерти боится, тому жизнь не в радость. Поддался бы я страху, не пришлось бы мне больше полакомиться.

Я рассудил так: попадусь снова, что могут мне сделать? Чего мне бояться? Страх всегда рисуют тощим, бледным, нагим, унылым, жалким, с волосами дыбом. Страх — чувство рабское, холопам под стать; он ни на что не решается и не ведает удачи; как трусливый пес, он только лает, а укусить не смеет. Страх — палач души, глупо бояться того, чего не миновать. И не такой я человек, чтобы обуздывать себя. Будь что будет, смелым бог владеет. Расплачусь своей шкурой, а больше терять мне нечего: нет у меня ни движимого, ни недвижимого, ибо не соблаговолил господь наделить меня ни стадами, ни щепотью собственной земли, хоть на пульку для самострела[201].

Монсеньер был любителем варенья, что привозят в небольших бочонках с Канарских и Азорских островов. Порожние бочонки у нас выкидывали на свалку, а я взял да и подобрал один в пол-арробы[202], чтобы держать в нем, как в шкатулке, карты, кости, подвязки, манжеты, носовые платки и другие причиндалы бедного пажа.

Однажды за обедом монсеньер, которому доложили, что в лавку привезли свежего варенья, приказал дворецкому закупить три-четыре кинтала[203]. Я слушаю и смекаю, как бы стащить хоть один бочонок. Вот наконец убрали со стола, слуги ушли обедать. Тогда я побежал к себе и быстрехонько наполнил свой бочонок старым тряпьем, землей, всем, что было под руками. Забил поплотней днище, скрепил обручи, как будто бочонок только что прибыл из-за моря с корнями змеедушника, и стал ждать дальнейших событий.

Поздно вечером вижу, во двор пригоняют двух мулов, груженных бочонками с вареньем. Бочонки поставили в прихожей, а затем дворецкий приказал нам, пажам, снести их в спальню монсеньера. Наконец-то фортуна мне улыбнулась! «Эге, голубушка, — сказал я себе, — теперь-то ухвачу тебя за подол. Каждый из пажей взял по бочонку, я пошел последним и, как проходил мимо своей комнаты, шмыг туда, ставлю бочонок с вареньем, беру другой, с землей, и несу его в спальню монсеньера. После этого я честь честью отнес туда еще два бочонка.

Когда все было сделано, я не торопясь вошел в залу.

— Ну, Гусманильо, — спросил меня монсеньер, — как понравились тебе эти бочонки? Сюда уж руку не просунешь! И клин не поможет!

Я бойко ответил:

— Ваше преосвященство, не поможет клин, выручит клык; где не пройдет рука, засуну палец, а своего добьюсь.

Он возразил:

— Но как же ты просунешь туда палец или хотя бы ноготь, — ведь бочонки плотно закрыты?

— На то и уменье! — ответил я. — Когда б открыть их было легко, не было бы в том ни заслуги, ни забавы. Талант испытывается в трудных делах и являет свою мощь в великих замыслах, а заколотить гвоздь в стену или натянуть на ногу башмак всякий сумеет, невелика премудрость.

— Что ж, тогда уговоримся, — сказал монсеньер, — ежели за неделю ты ухитришься стащить варенья из этих бочонков, дарю тебе то, что украдешь, и еще столько; а ежели нет, быть тебе наказану.

— Ваше преосвященство, — сказал я, — неделя сроку — это почти целая жизнь человеческая; больно долго ждать, а и дождемся, так вы, чего доброго, охладеете к нашему уговору или вовсе о нем забудете. Благодарю за милостивое дозволение, и ежели завтра в этот час дельце не будет обстряпано, пускай секретарь сам выберет мне кару. Ему, я знаю, не терпится воздать мне за прошлое огорчение — ведь от него до сих пор смолой пахнет и шерсть не отросла.

Монсеньер и все, кто присутствовал при этом, рассмеялись; мне был дан один день сроку. Разумеется, я мог бы и сразу выполнить обещание, все у меня было готово, но я почел за лучшее не спешить.

Назавтра, когда монсеньер сидел за обедом, а я подавал ему второе, он с улыбкой взглянул на меня и сказал:

— Что ж, Гусманильо, до вечера совсем мало осталось, срок близится. Верно, теперь ты был бы рад взять свои слова обратно? Гляди, отец Николао уже приготовился получить с тебя долг и обдумывает, как получше отомстить, а ты, конечно, ломаешь голову, какую бы каверзу ему устроить. Что до меня, я посоветовал бы ему с тобой помириться, не ради тебя, а ради него самого.

— Ваше преосвященство, — ответил я, — знаю, что в случае проигрыша мне не уйти от отца Николао, но и варенье от меня не уйдет. Я сыграл бы теперь не колеблясь хоть на семерную ставку[204], если бы имел что поставить, кроме своей ничтожной особы, — карты у меня верные.

К концу обеда, когда надо было подавать десерт, я подошел к поставцу, взял чашку, затем поднялся к себе, наполнил ее вареньем из бочонка и, возвратясь в столовую, поставил чашку на стол.

При виде варенья монсеньер изумился — ведь он сам запер бочонки в спальне и, как побились мы об заклад, не доверял ключа никому. Призвав эконома, он велел ему пойти в спальню, счесть бочонки и проверить, может быть, какой-нибудь из них открыт или плохо заколочен.

Эконом нашел бочонки в том виде, как их поставили, и доложил, что они стоят нетронутые, в целости и сохранности, невозможно и подумать, чтобы из них взяли хоть каплю варенья.

— Ага, — сказал монсеньер, — не помогли тебе твои плутни! На сей раз не вывернешься! Ты думал убедить нас, что взял варенье из моих бочонков, а на самом-то деле купил его за свои деньги!

— Отец Николао, — обратился он к секретарю, — отдаю Гусманильо в ваши руки, делайте с ним что хотите, потому что он проиграл.

Секретарь ответил:

— Ваше преосвященство, благоволите сами подвергнуть его наказанию, какое сочтете нужным, а я не только к нему, но к тени его боюсь подойти близко, — это такой озорник, со всего света нагонит мошек, чтобы меня живьем съели. Коль мне поручается выбрать ему наказание, то я его прощаю и хочу жить с ним в дружбе.

— Я пока ни в чем не провинился, — ответил я, — нечего меня прощать. Где нет материи, излишне искать форму. Я выиграл заклад, а ежели я лгу и вы меня уличите, наказывайте, как пожелаете. Но что толку в словах там, где можно показать дела? Я утверждаю, что варенье это взято из привезенного вчера запаса; более того, в моей комнате стоит целый бочонок.

Монсеньер только крестился, дивясь моей ловкости. Кончился обед, убрали со стола, а он все еще крестился, Желая удостовериться самолично, монсеньер встал и пошел в спальню. На бочонках были у него сделаны метки, они оказались нетронутыми, бочонки все по счету, ключ при нем — чудо, да и только.

Он еще более утвердился в мысли, что я купил себе такой же бочонок.

— Гусманильо, — обратился он ко мне, — ты не помнишь, их сюда поставлено столько-то? А ну-ка, пересчитай.

Я сосчитал бочонки и сказал:

— Ваше преосвященство, они все на месте, но крадет волк и считанную овцу. С виду они в порядке, а на самом деле не все; хотите убедиться, прикажите принести сюда бочонок, что стоит в моей комнате, и открыть вот этот — он подменен.

Бочонок открыли и отдали должное моей правдивости и изобретательности, о коих свидетельствовали земля и тряпье в бочонке. Посыпались вопросы, как я это сделал, но я не отвечал.

Прежде всего я попросил монсеньера выполнить обещание. Он тут же распорядился дать мне второй бочонок, так что у меня их стало два. Однако, чтобы все видели мое благородство, я этот второй бочонок целиком отдал моим товарищам.