Между ними встала эта покойница, этот призрак. Комнату заполнил полумрак. Вдруг Орельен почувствовал, что у него зябнут плечи. Должно быть, неплотно закрыто окно. Желая незаметно изменить тягостную атмосферу, он зажег свет, спустил занавеси, но что-то уже ушло. Они не узнавали больше друг друга. Что делали они здесь вдвоем, среди этой примелькавшейся декорации? Обоих сковало неслыханное смущение.

— Сейчас разожжем огонь, — сказал Орельен, опускаясь на колени перед камином.

— Если для меня, то не стоит трудиться… Я сейчас уйду. Боже, какая я глупая. Ведь вам холодно, и после моего ухода…

— Не уходите, Береника, прошу вас. Вы же обещали мне целый день.

— Знаю, но лучше будет, если я уйду… Не знаю…

— Знаете или не знаете? Огонь я развожу также и для вас.

Среди дров уже пылал газетный лист. Орельен опустил заслонку.

— И вы думаете, так разгорится?

Эту фразу Береника произнесла тоненьким голоском, словно маленькая девочка. По правде сказать, она просто не могла допустить, чтобы в ее присутствии кто-то другой разводил огонь. Она опустилась на пол рядом с Орельеном. Они говорили сейчас самые банальные вещи, чудесные, как огонь. Их сближала тайна огня. Однако в комнаты нашел дым. Пришлось еще раз открыть окно, чтобы усилить тягу. Потом закрыть окно. Поправить полено и растопку. Они сидели на подушках, брошенных прямо на пол, опершись головой на сиденье кресла; наконец показалось пламя, и они стали глядеть на пламя. В колдовской игре пламени, на которое можно смотреть часами, которое замирает, потом набирается новых сил, пляшет, расступается, синеет, начинает жить своей отдельной от поленьев жизнью, сникает и вновь лижет дерево, как в кострах Ивановой ночи, в этой колдовской игре пламени они обнаружили глубокие теснины, где шли их мысли, шли порознь, изредка сталкиваясь на пылающих перекрестках. Голова Береники медленно склонилась к мужскому плечу.

— В нашем большом доме…

Она грезила. Вновь поддалась очарованию своих грез. В отсветах пламени умирали слова, жесты, события, случаи из прошлого. Береника продолжала разговор, начатый еще у Маринье и прерванный приходом Фукса с Лемутаром. Все последующее казалось ничтожным, небывшим.

Кроме одного — гибели той Незнакомки, о которой ни он, ни она не заговаривали.

— Мне было восемь лет… В нашем большом доме с утра до вечера стоял крик. Это кричал отец… Я не любила отца. Он кричал на маму. У меня была собачка, три куклы. Никогда я не играла со своими ровесниками, другими детьми…

Она замолчала, будто ее больно укололо какое-то вдруг вспомнившееся слово.

— Орельен?

— Береника?

— Орельен, поклянитесь, что в ней вы любили меня, что она…

Движением указательного пальца Береника старалась дать понять ему, о какой безыменной «она» идет речь, затем повернула голову к осиротевшей стене, взглянула на пол, где еще белели крошечные осколки, взглянула на корзину для бумаг. Орельен сказал самым серьезным тоном, каким только может говорить человек на нашей планете:

— Клянусь!

Но, очевидно, для Береники это было слишком важно.

— Мне так хочется вам верить, — прошептала она. — А вдруг и вы, вы тоже ускользнете от меня…

Она устыдилась нечаянного признания и поспешила продолжить спасительный рассказ:

— В конце сада у нас был колодец, так вот в тот самый день мама пришла туда ко мне, — я целые утра сидела у колодца и делала из грязи пирожки с помощью воды и палочки (я обожала возиться в грязи), мама сказала мне: «Нисетта». Мама всегда звала меня Нисеттой. И вид у нее был серьезный, раньше я ее такой никогда не видела. Знаете, на кого похожа моя мама? Черты совсем как у меня, только глаза синие-синие. Видите ли, я ее не особенно хорошо помню, я была совсем маленькая. Восьми лет. Должно быть, она походила на…

Вздернув подбородок, Береника показала на корзину для бумаг.

— Зачем, в таком случае, мне было ее разбивать? Хотя бы теперь вы мне верите?

Береника отлично знала, что хотела разбить, и это желание было словно вспышка молнии. Невольная ложь душила ее. Однако же это была не совсем настоящая ложь. И она продолжала:

— «Нисетта, — сказала мне мама, — Нисетта. Я больше не могу… Ты же сама видишь… Твой отец… Ты слышишь, как он кричит с утра до вечера. И всю жизнь, всю-всю жизнь прожить так! Я вышла замуж совсем девочкой. Как ты посоветуешь мне поступить, Нисетта?» Я, я ничего не поняла. Я спрятала от мамы свои перепачканные грязью руки. Скажите, Орельен, ваша мама была красивая, ведь верно? А была ли она счастлива?

Орельен затрепетал. Вся драма, омрачавшая его детские годы, прошла перед ним, — грустная история его матери и того человека, на которого он, должно быть, похож…

— Тогда мама сказала мне, что она хочет уехать… уехать немедленно… и не может меня взять с собой, но когда-нибудь, позже, потом… ведь мама была совсем молоденькая… был один человек, который ее любил, который на нее не кричал и который не смотрел злыми глазами, как смотрел мой отец… — Береника обернулась к Орельену: — Вот эти глаза я унаследовала от него. — И, подняв руку, Береника решительным, диким жестом поднесла прямо к глазам два растопыренных пальца. Орельен перехватил на лету эту грозную рогатину и, нагнувшись, поцеловал ее. Береника опустила веки, чтобы подчеркнуть свое сходство с матерью.

— Скажи я: «Не уезжай», — и мама, должно быть, осталась бы… я знаю, уверена, что осталась бы. Но я не хотела, чтобы мама была несчастливая, моя мама в нашем большом доме, где стоял вечный крик… И я ей сказала: «Уходи, мамочка, уходи…» Мне было всего восемь лет. Я лепила пирожки из грязи. Мой отец чуть не умер. И мы остались с ним вдвоем, только мы и прислуга…

Орельен подумал о своей красавице матери, которая никуда не уехала, которая казалась такой бесконечно счастливой и которая ни разу не говорила с ним, со своим мальчиком, ни разу его не спросила… Потом перед его глазами встала маска, маска, похожая на ту, беглянку. И, весь во власти внезапной романтической мысли, он спросил:

— А ваша мама, Береника, ваша мама умерла?

Когда мог быть сделан муляж? Можно попытаться узнать. Недаром там, внизу, Сена со своими заветными тайнами.

— Бог с вами! Мама у меня еще совсем молодая, — ответила Береника. — Она жива. Только я ее с тех пор ни разу не видела.

— Как же это так?

— Ее… ну, словом, ее новый муж уехал с мамой очень далеко, в Африку, сначала они писали. Но отец не показал мне ни одного письма… а потом прошли годы…

Жизнь куда романтичнее любого вымысла. Все упростило бы, все так ненужно упростило бы то обстоятельство, что незнакомка из Сены могла оказаться…

— Закройте глаза! — попросил он.

Береника повиновалась и из глубины этой навязанной ей ночи спросила:

— А кого вы предпочитаете, Орельен? Меня или мою маму?

На этот вопрос мог быть только один вполне определенный ответ. Но Береника отбивалась с неожиданной силой, словно тигрица, и оба они покатились по полу, и Орельен уже весь был во власти наваждения, едва успев бегло коснуться ее губ, и во власти бешенства, что она ускользает от него. Она ускользнула, поднялась на ноги, прежде чем он успел встать с пола.

— Вы сами теперь видите, что мне лучше уйти, — сказала она.

— Вы на меня сердитесь?

— Нет, нет, я сама виновата, но я ухожу.

— Молю вас…

— Так будет гораздо лучше. Я на вас не сержусь, поверьте. Подайте мне, пожалуйста, манто. Спасибо.

Перед зеркалом она надела шляпку. Порылась в сумочке. Достала палочку губной помады.

Он говорил невесть что, лишь бы добиться от нее прощения, лишь бы ее удержать. Но понимал, что ничем уже не поможешь. Ее решительно уродливое серое манто… Ее подкрашенные губы, вновь прорезавшие бледное лицо кровавой полосой. Береника кротко улыбнулась.

— Послушайте, завтра утром я занята… Да, да, я обещала Замора, что буду позировать ему час… Но потом…

— Опять Замора!

— Не сердитесь. Ему нужен всего только час. А потом он будет работать без меня. Он просто подправляет, вот и все. Что с вами было бы, если бы меня писал настоящий художник.