Эта весть усилила отчаяние живописца до такой степени, что он громко заревел и заметался по комнате в состоянии умопомешательства, призывая в свидетели бога и людей, что он предпочел бы умереть немедленно, чем вынести хотя бы год заточения в столь ужасном месте, и проклиная день своего рождения и час, когда покинул родину.
— Что касается до меня, — лицемерным тоном сказал его мучитель, — мне пришлось проглотить горькую пилюлю, смирившись перед принцем, которого я не позволил себе ударить, а посему он принял извинения, вследствие чего я буду выпущен сегодня на волю; остается еще один способ вернуть вам свободу. Признаюсь, это средство не из приятных, но лучше претерпеть маленькое унижение, чем быть несчастным всю жизнь. Вдобавок, поразмыслив, я начинаю думать, что из-за такого пустяка вы не захотите подвергнуться нескончаемой пытке в темнице, тем более, что ваша уступка, по всей вероятности, повлечет за собой выгоду, которой вы в противном случае не могли бы воспользоваться.
Пелит, прервав его с великим нетерпением, попросил ради господа бога не терзать его мучительной неизвестностью, но назвать это лекарство, которое он решил проглотить, как бы ни было оно отвратительно на вкус.
Перигрин, играя, таким образом, на чувстве страха и надежды, отвечал, что, так как оскорбление он нанес, переодевшись в женское платье, каковая личина недостойна другого пола, французский суд считает, что следовало бы превратить преступника в существо бесполое, и, стало быть, ему предоставляется выбор, благодаря чему он имеет возможность немедленно выйти на свободу.
— Как! — в отчаянии возопил живописец. — Стать певцом? Клянусь ногтями божьими, и дьяволом, и всякой всячиной, лучше я останусь здесь, и пусть меня пожирают паразиты!
Затем, вытянув шею, он сказал:
— Вот мое горло! Будьте так добры, мой дорогой друг, полосните меня разок-другой; если вы этого не сделаете, то в один из ближайших дней меня найдут повесившимся на собственных подвязках! Что за несчастный я человек! Каким я был болваном, ослом и дураком, когда доверился столь жестокому и грубому народу! Да простит вам бог, мистер Пикль, вы были непосредственной причиной моего несчастья: если бы, согласно вашему обещанию, вы находились подле меня с самого начала, меня бы не раздразнил этот щеголь, из-за которого я попал в беду. И зачем я надел это проклятое, злосчастное платье? Господь да покарает хозяйку, эту болтливую блудницу, предложившую такое дурацкое переодеванье! Переодеванье, из-за которого я не только навлек на себя эту беду, но и стал гнусен самому себе и страшен другим, ибо когда я сегодня утром знаками объяснял тюремщику, что хочу побриться, он с удивлением посмотрел на мою бороду и, перекрестившись, забормотал свой «Pater noster»[31], кажется принимая меня за ведьму или нечто худшее. И будь проклят этот отвратительный пир древних, на котором мне пришлось выпить слишком много, чтобы отбить вкус этой чертовой салякакабии!
Наш молодой джентльмен, выслушав до конца его ламентацию, оправдывал свой поступок тем, что никак не мог предвидеть неприятных последствий, им вызванных, и в то же время энергически убеждал его принять условия его освобождения. Он заявил, что для живописца настала теперь та пора жизни, когда плотские желания должны быть совершенно в нем умерщвлены и величайшее внимание надлежит уделять здоровью душевному, коему ничто не может способствовать больше, нежели предложенная ампутация; что тело его, равно как и дух извлекут пользу из такой перемены, ибо не будет у него опасных страстей, требующих удовлетворения, и чувственных мыслей, отвлекающих его от обязанностей, вытекающих из его ремесла; и голос его, мелодический от природы, разовьется в такой мере, что он пленит слух всех великосветских людей с утонченным вкусом и в скором времени прославится как английский Сенезино.
Эти доводы не преминули произвести впечатление на живописца, который тем не менее выдвинул два возражения, препятствовавших его согласию, а именно: унизительный характер наказания и страх перед женой. Пикль постарался устранить эти затруднения, заверив его, что приговор может быть приведен в исполнение секретно и, стало быть, останется неразглашенным и что жена его, после стольких лет сожительства, не окажется столь безрассудной, чтобы протестовать против меры, благодаря которой она будет наслаждаться не только обществом своего супруга, но и плодами тех талантов, какие столь усовершенствуются благодаря ножу.
В ответ на этот последний довод Пелит покачал головой, словно почитал его недостаточно убедительным для своей супруги, однако принял предложение, при условии, если удастся получить ее согласие. Как раз в тот момент, когда он пошел на такую уступку, явился тюремщик и, обращаясь к предполагаемой леди, заявил о своем удовольствии сообщить ей, что отныне она уже не пленница. Так как живописец ничего не понял из его слов, Перигрин взял на себя обязанности толмача и убедил своего приятеля, будто тюремщик говорит ни больше ни меньше как о том, что министерство прислало хирурга привести в исполнение приговор и что инструменты и бинты приготовлены в соседней комнате. Придя в ужас от сего внезапного постановления, живописец бросился в другой конец комнаты и, схватив глиняный ночной горшок — единственное находившееся здесь орудие защиты, — занял оборонительную позицию и, не скупясь на проклятья, пригрозил испытать прочность черепа цирюльника, если тот осмелится сунуть сюда нос.
Тюремщик, отнюдь не ожидавший такого приема, заключил, что бедная леди рехнулась всерьез, и стремительно отступил, оставив при этом дверь открытой. Тогда Пикль, поспешно подхватив принадлежности его туалета, сунул их в руки Пелита и, заметив, что путь свободен, предложил ему идти за ним к воротам, где стояла наемная карета, готовая его увезти. Так как времени для колебаний не было, живописец принял его совет и, не выпуская из рук посуды, которую второпях забыл поставить на место, побежал вслед за нашим героем вне себя от ужаса и нетерпения, каковые, разумеется, могут овладеть человеком, спасающимся от вечного заточения. Столь велико было его смятение, что рассудок его временно пришел в расстройство, и он не видел никого, кроме своего проводника, за коим следовал как бы инстинктивно, не замечая тюремщиков и часовых, которые, когда он пробегал мимо, держа подмышкой одежду и потрясая над головой ночным горшком, были смущены и даже испуганы сим странным видением.
Во время бегства он не переставал кричать во все горло: «Погоняйте, кучер, погоняйте, ради господа бога!» И карета проехала всю улицу, а он все еще не проявлял никаких признаков рассудительности, но с разинутым ртом таращил глаза, уподобляясь голове Горгоны, и каждый его волос топорщился и извивался, как живая змея. Наконец, он начал приходить в себя и осведомился, считает ли Перигрин, что ему уже не грозит опасность быть захваченным снова. Безжалостный шутник, не довольствуясь тем огорчением, какое уже причинил страдальцу, отвечал с видом нерешительным, и озабоченным, что, быть может, их не догонят, и молил бога о том, чтобы их не задержало скопление экипажей. Пелит с жаром подхватил эту мольбу, и они проехали еще несколько ярдов, как вдруг сзади донесся стук кареты, мчавшейся во весь опор, и Пикль, выглянув из окна, откинулся назад и воскликнул:
— Боже, сжалься над нами! Боюсь, что это стража, посланная за нами в погоню. Мне померещилось дуло мушкета, торчащее из окна кареты.
Услышав эту весть, живописец тотчас высунулся до пояса из окна и, все еще держа в руке свой шлем, заорал во всю силу легких:
— Погоняй, черт бы тебя побрал, погоняй! К воротам Иерихона, на край земли! Погоняй, оборванец, мошенник, исчадие ада! Вези нас в преисподнюю, только бы мы спаслись от погони!
Такое зрелище не могло не разжечь любопытства жителей, которыебросились к дверям и окнам, чтобы поглазеть на удивительную фигуру. По той же причине карета, которая якобы послана была за ним в погоню, остановилась как раз в тот момент, когда поровнялась с ними, и Пелит, оглянувшись и увидав на запятках трех человек, вооруженных палками, которые он в страхе своем принял за мушкеты, убедился в том, что подозрения его друга справедливы, и, грозя горшком воображаемой страже, поклялся, что скорее умрет, чем расстанется со своей драгоценной глиняной посудой. Владелец кареты — весьма знатная особа — принял его за несчастную женщину, лишившуюся рассудка, и, приказав кучеру ехать дальше, тем самым доказал беглецу к бесконечной его радости, что это была лишь ложная тревога. Однако он продолжал беспокоиться и трепетать, но наш молодой джентльмен, опасаясь, что мозг его не вынесет повторения подобной шутки, позволил ему доехать до дому без дальнейших потрясений.
