Такое умышленно неправильное истолкование усилило муки мизантропа, который с великим возмущением вскричал:
— Черт побери! Разве мои поступки когда-нибудь казались вам подлыми? Почему вы обращаетесь со мной, как с негодяем-ростовщиком?
Перигрин очень серьезно отвечал, что этот вопрос вовсе не нуждается в ответе.
— Если бы, — сказал он, — я считал вас ростовщиком, я явился бы к вам с обеспечением подмышкой. Но покончим с увертками. Хотите ли вы мне помочь? Исполните ли мое желание? Получу ли я деньги?
— Пусть бы они были у вас в брюхе вместе с бочкой пороха! — воскликнул взбешенный циник. — Раз уж приходится мне подвергнуться пытке, вот — читайте эту гнусную бумагу! Проклятье! Почему природа не наделила меня хвостом и парой длинных ушей, чтобы я был настоящим ослом и жевал чертополох на каком-нибудь пастбище, не завися от своих ближних? Хотел бы я быть червем, чтобы зарыться в землю и прикрыть свое жилье одной-единственной соломинкой, а еще лучше стать осой или ехидной, чтобы подлый мир испытал на себе мою злобу! Но почему я говорю о подлости? Глупость, глупость — вот бич человечества! Дайте мне негодяя, но только разумного, и я приму его в святая святых своего сердца! Но дурак зловреднее голода, чумы и войны! Глупая старуха, которая написала или продиктовала это письмо, разорила семью и свела мужа в могилу своим невежеством и неумением вести хозяйство. И она всерьез обвиняет в своем несчастье провидение! А у меня вытаскивают из кармана триста фунтов, большую часть этих денег я должен торговцам, которым обещал заплатить в ближайшие три месяца. Да поразит ее чума! Хотел бы я, чтобы она была рогатой скотиной и заразилась этой болезнью! Поставив меня в такое затруднительное положение, эта ведьма имеет еще наглость просить, чтобы я помог ей заново оборудовать ферму! Клянусь богом, я не прочь послать ей веревку с петлей, и, пожалуй, вторую веревку я купил бы для себя, да вот только не хочется, чтобы надо мной потешались негодяи и шуты!
Прочитав записку и выслушав эти возгласы, Перигрин отвечал с большим хладнокровием, что ему стыдно за человека, который, достигнув таких лет и называя себя философом, приходит в смятение от пустяка.
— Значит, для вас прошли бесследно все преодоленные вами тягости, которыми вы хвалились, — сказал он, — а также и все ваши хитроумные наблюдения над человеческой природой? Где то стоическое равнодушие, которого вы, по вашим словам, достигли, если это ничтожное разочарование может до такой степени вас взволновать? Что значит потеря трехсот фунтов по сравнению с теми бедствиями, какие постигли меня на протяжении последних двух лет? Однако вы берете на себя смелость выступать в роли цензора и обвинять нетерпеливую и пылкую юность, словно вы сами одержали полную победу над всеми страстями. На днях вы были так любезны, что, несмотря на мою печаль, упрекнули меня в неблагоразумии и дурном поведении; а что, если я теперь верну вам ваше обвинение и спрошу, как мог человек, наделенный столь глубоким умом, доверить свое имущество благоусмотрению невежественных крестьян? Как могли вы быть столь слепы, что не предвидели необходимости починок и переделок, а также забыли о возможном банкротстве, падеже скота или неурожае? Почему не обратили свою землю в наличный капитал и, так как у вас нет родственников, почему не купили ренты, на которую могли бы жить в довольстве, не страшась никаких последствий? Неужели вы не можете извлечь из всего вашего философического багажа ни одного изречения, которое помогло бы вам спокойно перенести столь обычную неприятность?
— Будь проклята ваша торопливость! — вскричал циник, задыхаясь от желчи. — Если бы рак или сифилис забрались вам в глотку, я меньше страдал бы от вашего языка. А впрочем, сорока — и та рассуждала бы разумнее! Неужели вы не понимаете, мистер Умная Голова, что этот казус не имеет никакого отношения к философии? Если бы мне отсекли все конечности, если бы терзала меня подагра или каменная болезнь, если бы меня лишили свободы и отняли единственного ребенка или был бы я наказан смертью дорогого друга вроде вас — философия могла бы стать моей утешительницей! Но разве философия заплатит мои долги или освободит меня от бремени обязательств перед людьми, которых я презираю? Говорите — изрекайте — доказывайте — или пусть небо замкнет вам уста навеки!
— Вот приятные плоды вашей мизантропии, — отвечал юноша, — вашей похвальной затеи освободиться от уз, налагаемых обществом, и вращаться в своей собственной высшей сфере. Не будь вы таким удивительным умником, желающим посмеяться над людьми, вас не могло бы огорчить столь ничтожное затруднение. Любой из ваших друзей снабдил бы вас нужной суммой. А теперь свет может отплатить вам за насмешки; ибо у вас такие милые отношения с вашими знакомыми, что им доставит величайшее удовольствие весть о том, как вы ускользнули от всех бед с помощью хорошо затянутой петли. Об этом я упоминаю лишь вскользь, предлагая вам хорошенько обдумать дело; а если конец будет именно таков, я воспользуюсь своим влиянием на коронера, чтобы он вынес приговор: «Сумасшествие» — и ваши останки удостоились христианского погребения.
С этими словами он удалился, чрезвычайно довольный своею местью, которая возымела такое действие, что если бы не единственное соображение, упомянутое выше, Крэбтри, вероятно, не преминул бы прибегнуть к указанному средству. Но нежелание доставить удовольствие и развлечение своим ближним заставило его воздержаться от этой меры, а следующая почта, по счастью, вывела его из заблуждения касательно положения его дел; и это известие подействовало на него так сильно, что он не только простил нашему герою стратагему, автора коей тотчас угадал, но и предложил ему свой кошелек; итак, все закончилось дружеским соглашением.
Тем временем Перигрин неустанно посещал вельможу; он не пропускал ни одного утреннего приема, не щадил сил и изощрял свой ум, стараясь разведать о свободных должностях, и ежедневно просил содействия у своего патрона, который, казалось, искренно защищал его интересы; однако он всегда опаздывал со своими просьбами, или же должность, которой он добивался, находилась вне ведения министра.
Хотя эти сообщения сопровождались самыми горячими уверениями в дружбе и сочувствии, тем не менее молодой джентльмен был глубоко обижен, так как видел в них увертку двуличного придворного, и громко жаловался его лордству, заявляя в то же время о своем намерении продать закладную за наличные деньги и истратить их до последнего фартинга на то, чтобы расстроить планы министра на первых же выборах, которые тот будет проводить. В таких случаях его лордство всегда находил нужный ответ. Теперь он уже не пытался успокоить его уверениями в благосклонности министра, заметив, что это лекарство вследствие частого употребления перестало действовать на нашего героя, чьи угрозы он начал отражать такими доводами: у министра кошелек тяжелее, чем у мистера Пикля; стало быть, юноша неизбежно потерпит поражение, если вздумает вступить с ним в борьбу; в таком случае он лишится всех средств к существованию и потеряет всякую надежду на обеспечение.
Справедливости этого замечания наш молодой джентльмен не мог не признать, хотя оно отнюдь не оправдывало поведения министра. В сущности Пикль начал сомневаться даже в искренности своего патрона, который, казалось ему, забавляется его нетерпением и придумывает неудачные отговорки, не желая устроить для него еще одну аудиенцию у министра. К тому же его лордство стал менее доступен, чем раньше; и Перигрину пришлось настойчиво требовать денег у управителя, прежде чем тот вручил ему, наконец, проценты за последнюю четверть года.
Встревоженный такими размышлениями, он пошел посоветоваться с другим пэром, которому помог в истории с его сыном, и к великому своему огорчению услыхал, что тот, кому он так долго доверял, стяжал плохую славу. Сей новый советчик, который, будучи придворным, являлся соперником первого, дал понять нашему герою, что он полагается на человека ненадежного; что у его патрона состояние расстроено, а влияние его незначительно, и ограничивается оно только улыбками и нашептыванием; что он лично гордился бы возможностью ходатайствовать за мистера Пикля перед министром.
