Миссис Гантлит, смущенная этими словами и растроганная унылым тоном, каким они были произнесены, захотела узнать, не возникло ли какое-нибудь новое препятствие, вызванное недавней переменой в его чувствах или положении. А он, с целью избежать тягостного объяснения, ответил ей, что давно уже отчаялся утишить гнев Эмилии и по этой причине отказался от своих домогательств, которых никогда не возобновит, как бы сердце его ни страдало от такого решения; впрочем, он призвал в свидетели небо, что любовь и уважение его к ней и восхищение ею нимало не уменьшились. Но подлинной причиной, побудившей его отказаться от своего замысла, была мысль, что богатство его растаяло, и эта мысль, наряду с его гордыней, усугубляла страх перед новым поражением. Она пожалела, что он принял это решение, ибо оно нарушало интересы не только его, но и Эмилии, чье счастье, по ее мнению, зависело от его постоянства и привязанности, и пыталась разузнать подробнее о положении его дел, но он не поощрял этих расспросов, стараясь завести речь о чем-нибудь другом.
После взаимных уверений в дружбе и уважении он пообещал часто навещать ее во время ее пребывания в столице и ушел в странном смятении, вызванном мечтаниями о любви, которые заслонили тяжкую заботу. Не так давно он покинул компанию тех сумасбродов, с которыми предавался разгулу в дни своего благоденствия, и начал общаться с более степенными и серьезными людьми. Но теперь он убедился в невозможности поддерживать знакомство также и с ними, ибо они владели большим состоянием, легко сорили деньгами, а истощенные его финансы не позволяли ему участвовать в их дорогостоящих развлечениях. Посему он должен был спуститься на одну ступень и примкнуть к группе старых холостяков и младших братьев, которые существуют на жалкий годовой доход. В эту компанию входили второсортные политиканы и маленькие критики, которые по утрам прогуливаются по Пел-Мел или посещают выставки картин, раза два в неделю появляются в гостиной, обедают за общим столом в трактире, с сознанием собственного превосходства разрешают споры в кофейне, занимают кресла в партере и раз в месяц проводят вечер с каким-нибудь знаменитым актером, чьи удивительные изречения повторяют затем в назидание своим скромным друзьям.
В конце концов он не без удовольствия бывал в компании этих джентльменов, которые никогда не раззадоривали его страстей и не досаждали ему назойливыми вопросами о личных его делах, ибо, хотя многие из них давно уже поддерживали близкие и дружеские отношения друг с другом, им и в голову не приходило интересоваться заботами приятеля; а если один из двух задушевных друзей спрашивал другого, как ухитряется он жить, тот очень правдиво отвечал: «Право же, этого я и сам не знаю». Несмотря на такое флегматическое равнодушие, являющееся подлинно английской чертой, все они были безобидными, славными людьми, которые наслаждались шуткой и песней, любили рассказывать забавные историйки и гордились умением добывать провизию, в особенности рыбу, оленину и дичь.
Наш молодой джентльмен был принят в их среду не как заурядный член, добивающийся доступа; за ним ухаживали, как за особой, обладающей талантами и весом, и его согласие сочли честью, оказанной их обществу. Такое представление об его превосходстве укреплялось его речами, более изящными и учеными, чем те, к которым они привыкли, и окрашенными самонадеянностью, столь приятно смягченной, что она не только не отталкивала, но даже внушала уважение. Они обращались к нему со всеми своими сомнениями касательно чужих стран, где никто из них не бывал, а также прибегали к его познаниям в области истории и богословия, ибо эти предметы часто служили предметом дебатов; и по всем вопросам поэзии он выносил авторитетные решения, которые одерживали верх даже над мнениями самих актеров. Множество разнообразных типов, какие он видел и наблюдал, и высший свет, где он столь недавно вращался, снабжали его бесчисленными занимательными анекдотами. Когда он немного свыкся со своими разочарованиями и начал вновь обретать природную живость, он стал осыпать приятелей таким количеством блестящих острот, что привел их в восхищение и был провозглашен первостепенным остроумцем; они принялись повторять его изречения и даже предлагали близким друзьям прийти послушать его. Один из актеров, который в течение многих лет важно разгуливал по тавернам в окрестностях Ковент-Гардена в качестве великого мастера острот и шуток, стал замечать, что круг его почитателей тает, а некий брюзгливый врач, сверкавший чуть ли не во всех жалких клубах этой части города, принужден был перенести арену своей деятельности в Сити, где ему и посчастливилось укорениться.
Не должно удивляться таким успехам, если мы вспомним, что, не говоря уже о природных талантах и образовании, наш герой по-прежнему имел возможность узнавать обо всем, происходившем в кругу знатных особ, благодаря своему приятелю Кэдуоледеру, поддерживая с ним дружеские отношения, хотя они и пострадали от многих размолвок, вызванных саркастическими увещаниями мизантропа, не одобрявшего тех проектов, которые для Перигрина закончились неудачно, и теперь не вовремя вздумавшего хвастаться своим предвидением. Этого мало: иногда он каркал, как ворон, предсказывая новые беды, говорил, что министр обманет его, указывал на двуличие его патрона, на глупость знакомого, за которого Пикль поручился, на ненадежность океана и на подлость тех, кому он доверил свои наличные деньги, так как Крэбтри видел и наблюдал все глазами ипохондрика, который всегда подмечает худшую сторону человеческой природы.
По этим причинам наш молодой джентльмен чувствовал иной раз омерзение к этому старику, которого считал теперь угрюмым циником, не столько возмущенным безумием и пороками рода человеческого, сколько радующимся несчастью ближних. Таким образом, он толковал крайне неправильно взгляды своего друга, ибо по справедливости навлек на себя его осуждение.
Итак, угрызения совести очень часто разрушают самую близкую дружбу. Человек, сознающий свое безрассудство, бывает неумолимо оскорблен безупречным поведением приятеля, которое почитает издевательством над своими собственными промахами, даже если он и не вкусил горьких упреков, коих ни один грешник не может спокойно переварить. Вот почему дружба, связывавшая Крэбтри и Пикля, выдержала за последнее время немало ударов, которые, казалось, предвещали полный разрыв; многими резкими репликами обменивались они в уединенной беседе, и Крэбтри стал раскаиваться в том, что удостоил своим доверием столь неосторожного, своенравного и неукротимого юношу.
Под влиянием таких припадков гнева он предсказывал Перигрину беду и даже поведал ему как-то утром, что видел во сне гибель двух ост-индских кораблей вместе с грузом, в который Пикль рискнул вложить свои деньги. Но это было обманчивое видение, так как недели через две один из кораблей причалил к пристани на реке, и Перигрин получил, тысячу фунтов вместо тех восьмисот, которые дал взаймы под обеспечение одному из подшкиперов. В то же время ему сообщили, что другой корабль не прибудет к сроку, ибо еще не обогнул мыса. Перигрин отнюдь не был огорчен этой вестью, зная, что чем дольше придется ему ждать денег, тем больше он получит прибыли; убедившись, что благодаря такому подспорью денежные затруднения теперь устранены, он воспрял духом и вновь обрел беззаботный вид.
Однако его торжество оказалось недолговечным из-за маленького события, которого он не мог предвидеть. Однажды утром его посетил человек, ссудивший его приятелю тысячу фунтов за поручительством Перигрина, и объявил, что должник скрылся, потерпев неудачу, лишившую его и денег и надежды их вернуть; итак, наш герой нес теперь ответственность, поручившись за уплату долга, причем заимодавец, не желая пострадать от своего человеколюбия, умолял его уплатить согласно обязательству. Легко представить, что, получив такое известие, Перигрин отнюдь не сохранил хладнокровия. Он проклял свою опрометчивость, побудившую его заключить подобный договор с искателем приключений, которого он почти не знал; он вопиял против вероломного и, излив свой гнев в угрозах и проклятиях, осведомился о том, какова была эта затея, закончившаяся неудачей.
