Когда договор был заключен, к полному его удовольствию, он приказал Пайпсу посадить приобретенную им особу позади себя на круп лошади, и, сойдя у ближайшей харчевни, написал письмо Хэтчуею с просьбой принять красотку с большой дороги и распорядиться, чтобы ее вычистили и одели в приличный наряд как можно скорее, дабы он мог к ней прикоснуться по приезде, который по этому случаю он откладывает на один день. Эту записку, а также и девицу, он поручил заботам Пайпса, строго предписав ему воздерживаться от всяких покушений на ее целомудрие и спешить в крепость, тогда как он сам поехал в ближайший городок, где намеревался провести ночь.
Получив такое предостережение, Том отправился с порученной ему особой и, будучи от природы молчаливым, не раскрывал рта, пока не проехал добрую половину пути. Но хотя Томас и казался железным существом, однако он был в сущности человек из плоти и крови. Так как близость здоровой девки, правою рукою обнимавшей его за талию, разожгла его желания, он мысленно начал бунтовать против своего господина и почувствовал, что вряд ли в силах противостоять соблазну поволочиться.
Однако он боролся с этими мятежными мыслями, призывая на помощь рассудок, дарованный ему небом; когда же рассудок потерпел полное поражение, страсть-победительница прорвалась наружу в такой речи:
— Проклятье! Кажется, хозяин воображает, будто у меня в теле осталось не больше соков, чем у сушеной трески, если отправляет меня в плавание в темноте с такой славной кобылой. Что вы об этом думаете, милочка?
На этот вопрос его спутница ответила:
— Хвастун!
А кавалер вновь принялся за ухаживание, сказав:
— Ох, как вы щекочете мою обшивку! Из вашей руки что-то выскакивает и пронизывает меня от трюма до самого кильсона. Уж не живое ли серебро у вас в руке?
— Живое серебро! — воскликнула леди. — Черт бы побрал то серебро, какое я держала в руке за этот месяц! Будь у меня серебро, неужели вы думаете, я не купила бы себе кофты?
— Клянусь божьими ногтями, — вскричал кавалер, — вам, милая, не понадобится ни кофты, ни юбки, если вы пожалеете честного моряка, сильного и крепкого, как девятидюймовый канат, который будет держать в чистоте палубу и наводить порядок под люками!
— К черту вашу болтовню! — сказала прелестница. — Какое мне дело до ваших палуб и люков?
— Не лечь ли нам ненадолго в дрейф? — отозвался влюбленный, чей аппетит перешел к тому времени в волчий голод. — Я поучу вас, милочка, как управляться с компасом. Ну и красивая же вы с. а!
— С..а! — воскликнула эта современная дульцинея, взбешенная столь невежливым выражением. — Ах ты собака! Я такая же с. а, как и твоя мать! Черт бы тебя побрал, я не прочь расправиться с твоей мордой вместо компаса! Ты у меня узнаешь, дерзкий грубиян, что этот кусочек предназначается для твоего хозяина. Старый шелудивый бездельник! Ты хуже всякого пса! Пес ходит в своей собственной шкуре, а ты носишь платье своего господина.
Такой поток ругательств, извергаемых особой, лишенной платья, превратил любовь кавалера в гнев, и он пригрозил спешиться, принайтовить ее к дереву и угостить кошками по кормовой части; но, отнюдь не устрашенная его угрозами, она бросила ему вызов и произнесла столь красноречивую речь, что завоевала бы себе славу даже среди девиц Билингсгейта, ибо эта молодая леди, помимо природного дара к перебранке, развила свои таланты в почтенной компании бродяг, прощелыг и проституток, с которыми общалась с младенческих лет. Итак, не чудо, что она быстро одержала полную победу над Пайпсом, который, как, быть может, заметил читатель, не отличался разговорчивостью. По правде сказать, он был совершенно ошеломлен ее болтливостью и, не находя ответа на вразумительные ее речи, весьма мудро предпочел сберечь дыхание и доводы, предоставив ей полную свободу, чтобы она могла выговориться. Он продолжал путь в молчании и спокойствии, не обращая никакого внимания на прекрасную спутницу, словно имел дело с чемоданом своего господина.
Как он ни торопился, но было уже поздно, когда они прибыли в крепость, где он передал письмо и леди лейтенанту, который, узнав о желании своего друга, тотчас приказал принести в холл все имевшиеся в доме лоханки и наполнить их водой. Том, раздобыв швабры и щетки, снял с прекрасной незнакомки разноцветное тряпье, которое было немедленно предано огню, и проделал над ее нежным и стройным телом церемонию чистки, какая практикуется на борту королевского военного корабля. Однако девица подчинилась такому омовению не без ропота. Она проклинала находившегося тут же распорядителя, оскорбительно намекая на его деревянную ногу; что же касается исполнителя, Пайпса, то она столь ловко расцарапала ему лицо ногтями, что кровь струйками сбегала у него по носу, а на следующее утро, когда эти ручейки подсохли, физиономия его походила на шершавую кожуру сливы, обмазанную смолой. Однако он с большим упорством исполнял свой долг, остриг ее наголо, ловко управлялся со щетками, пользовался по мере надобности швабрами различных размеров и, наконец, окатил ее холодной водой, вылив ей на голову дюжину ведер.
По окончании умывания он растер ее полотенцами, дал ей чистую рубашку и, разыгрывая роль камердинера, одел ее с головы до ног, принеся опрятное и приличное платье, принадлежавшее миссис Хэтчуей; благодаря этому наружность ее настолько изменилась к лучшему, что Перигрин, прибыв на следующий день, едва поверил собственным глазам. По этой причине он остался чрезвычайно доволен своей покупкой и решил потворствовать капризу, который овладел им в момент приезда.
Мне кажется, читатель охотно согласится с тем, что Перигрин преуспел в изучении человеческой натуры как в высших, так и в низших слоях общества; он нашел, что разные бывают люди и среди власть имущих и среди подчиненных. Вдобавок он убедился, что разговор тех, кто удостоился наименования образованных людей, не более поучителен и занимателен, чем речи, которые слышишь среди низших классов; и единственной существенной разницей в обхождении является тот лоск, придаваемый воспитанием, какой может приобрести без особого труда и прилежания самый неспособный человек. Одержимый этой мыслью, он решил заняться обучением и образованием молодой нищенки, надеясь, что, спустя несколько недель, можно будет ввести ее в общество в качестве благовоспитанной молодой леди, отличающейся незаурядным умом и превосходной смекалкой.
Этот сумасбродный план он тотчас же начал приводить в исполнение с большим рвением и настойчивостью, и успех превзошел его ожидания. Величайшим препятствием, которое стоило ему большого труда преодолеть, являлась закоренелая привычка ругаться, развившаяся с детства и укрепившаяся благодаря примеру тех, с кем жила девица. Впрочем, у нее от природы были зачатки здравого смысла, заставлявшие ее прислушиваться к доброму совету, и была она так понятлива, что усваивала и запоминала уроки, даваемые ей наставником; вот почему он отважился через несколько дней вывести ее к обеду, на котором присутствовали деревенские сквайры, и представить как племянницу лейтенанта. В этой роли она держала себя с подобающей непринужденностью (ибо, подобно любой герцогине, не знала, что значит mauvaise honte[74]), очень приветливо кланялась, отвечая на комплименты джентльменов, и хотя говорила мало или, вернее, молчала, так как на этот счет была заранее предупреждена, но не раз заливалась смехом, и случилось так, что ее веселость оказалась уместной. Словом, она вызвала похвалы и восхищение гостей, которые после ее ухода поздравили мистера Хэтчуея с такой красивой, благовоспитанной и веселой родственницей.
Но быстрому ее развитию больше всего способствовало некоторое знакомство с букварем, которое она приобрела в школе при жизни своего отца, работавшего в деревне поденщиком. На этом фундаменте воздвиг Перигрин изящную постройку, он выбрал лучшие отрывки из Шекспира, Отуэя и Попа и научил ее декламировать их с выражением и театральными интонациями. Затем он познакомил ее с именами и эпитетами самых знаменитых актеров, приказав произносить их время от времени с видом небрежным и развязным; заметив далее, что у нее от природы приятный голос, он заставил ее заучить отрывки оперных арий, которые она должна была напевать, когда разговор прерывается и гости начинают услаждать себя понюшками табаку.
