— Сотри шваброй брызги с бугшприта, славный мой мальчик, и скрути в бухту свой дух! Не допускай, чтобы гафели твоего сердца надломились, если ты видишь что я в столь преклонные годы собираюсь пойти ко дну. Немало людей получше меня затонули, не пройдя и половины моего пути; однако, уповая на милосердие божие, я верю, что через несколько склянок благополучно прибуду в порт и крепко пришвартуюсь в чудеснейшей гавани, ибо мой добрый друг Джолтер перелистал судовой журнал моих грехов, и на основании его наблюдений над состоянием моей души я питаю надежду счастливо закончить плавание и достигнуть небесных широт. Был здесь лекарь, который хотел нагрузить меня доверху лекарствами; но когда пробьет час, какой толк в том, что человек отправится в путь с аптекарским складом в трюме? Эти молодцы подходят к борту умирающих, словно посланцы адмиралтейства с приказом об отплытии. Но я ему сказал, что могу отдать канат без его помощи и указаний, и он отбыл в негодовании. Эта проклятая икота производит такую рябь в моем голосе, что, верно, ты не понимаешь моих речей. А теперь, пока еще работает поршень моего дыхательного насоса, я не прочь поговорить о некоторых предметах, которые, надеюсь, ты занесешь для памяти в шканечный журнал, когда я окоченею. Там, у камина, хнычет твоя тетка; я хочу, чтобы ты доставил ей на старости лет уют, тепло и довольство; у нее по-своему честное сердце, и хотя она немножко капризна и склонна к крену, потому что частенько бывает перегружена водкой и религией, но мне она была верным товарищем по плаванию и, кажется, ни разу не ложилась спать с другим мужчиной с той поры, как мы с ней вступили на борт одного и того же судна. Джек Хэтчуей, вам лучше, чем кому бы то ни было в Англии, известна ее оснастка, и, кажется, она к вам питает добрые чувства; посему, если вы оба, когда меня не станет, пожелаете абордировать супружество, думаю, что крестник мой из любви ко мне разрешит вам жить в крепости до конца вашей жизни.
Перигрин уверил его, что с удовольствием исполнит его просьбу касательно тех двух особ, к которым он сам питает такое глубокое уважение. Лейтенант с озорной усмешкой, от которой не удержался даже в этот торжественный момент, поблагодарил их обоих за доброжелательство и сказал коммодору, что признателен ему за дружеские чувства, проявившиеся в старании повысить его в чине, передав командование судном, которое успело износиться, служа самому коммодору, но что он тем не менее готов взять это судно на свое попечение, хотя невольно побаивается стать заместителем столь искусного мореплавателя.
Траньон, сколь ни был он истощен, улыбнулся этому остроумному ответу и, помолчав, продолжал свои увещания: — Мне незачем говорить о Пайпсе: знаю, что ты и без моих просьб его не оставишь; парень выдержал вместе со мной немало жестоких штормов, и я ручаюсь, что это самый отважный моряк из всех, боровшихся с противным ветром. Но, надеюсь, ты позаботишься и об остальном моем экипаже и не понизишь его в чине, предпочтя новых слуг. Что касается этой молодой женщины, дочери Нэда Гантлита, мне сообщили о том, какая она прекрасная девица и как она тебя уважает; поэтому, если ты ее абордируешь каким-нибудь незаконным способом, я тебе завещаю свое проклятье и не сомневаюсь в том, что ты никогда не преуспеешь в житейском плаванье. Но верю, что ты — честный человек и не поведешь себя, как пират. Со всею любовью прошу тебя беречь свое здоровье и остерегаться столкновения с распутными девками, которые ничуть не лучше тех сирен, что сидят на скалах в море и показывают на погибель путникам прекрасные свои лица; впрочем, должен сказать, что мне ни разу не случилось повстречаться с этими сладкозвучными певицами, а ведь я плавал по морям в продолжение тридцати лет. Но, как бы там ни было, держи курс подальше от всех этих адских с… Страшись обращаться в суд так же, как надлежит страшиться дьявола; а всех адвокатов почитай прожорливыми акулами или хищными ненасытными рыбами. Как только я испущу дух, пусть стреляют каждую минуту из пушек, покуда мой прах не будет благополучно засыпан землей. Я хочу также, чтобы меня похоронили в красной куртке, которая была на мне, когда я абордировал и завладел «Ренеми»[57]. Положите со мной в гроб мои пистолеты, кортик и карманный компас. Пусть меня несут до могилы мои молодцы, оснащенные черными шапками и белыми рубахами, какие, бывало, носила команда моего корабля. И покуда мою могилу не придавит надгробный камень, они должны хорошенько держать вахту, чтобы эти негодяи воры не вытащили меня со дна в надежде на поживу. Что касается до девиза — или как он там называется, — то я предоставлю это тебе и мистеру Джолтеру как людям ученым; но я желаю, чтобы надпись была выгравирована не на греческом и не на латинском языке и уж, разумеется, не на французском, к коему питаю отвращение, но на простом английском, чтобы ангел мог сразу признать во мне британца и заговорить со мной на родном моем языке, когда явится он в великий день и звуками трубы призовет всю команду. А теперь я больше ничего не имею сказать, и пусть отец небесный помилует мою душу, а вам всем пошлет попутный ветер, куда бы вы ни держали путь!
С этими словами он окинул присутствующих ласковым взглядом и, закрыв свой единственный глаз, приготовился опочить; все, не исключая даже Пайпса, были опечалены до слез, а миссис Траньон согласилась покинуть комнату, чтобы избегнуть невыразимых мучений при виде его кончины.
Однако последние его минуты наступили не так скоро, как думали. Он задремал, а в промежутках наслаждался покоем вплоть до полудня следующего дня; во время этих передышек слышно было, как он в благочестивых возгласах выражал надежду, что, несмотря на тяжкий груз своих грехов, в состоянии будет преодолеть ванты отчаяния и подняться к краспиц-салингам божьего милосердия. Наконец, голос его ослабел до такой степени, что его уже нельзя было расслышать; он лежал около часу, почти не подавая признаков жизни, и испустил дух со стоном, возвестившим о его кончине.
Удостоверившись в этом печальном исходе, Джулия, плача навзрыд, тотчас побежала в спальню своей тетки, и эта достойная вдова со своими приближенными не замедлила исполнить весьма пристойный концерт. Перигрин и Хэтчуей удалились, покуда убирали покойника, а Пайпс, окинув умершего печальным и зорким взглядом, промолвил:
— Добрый путь твоей душе, старый Хаузер Траньон! Мальчишкой и взрослым мужчиной я знал тебя вот уже тридцать пять лет, и, право же, ты был самым верным человеком из всех, кто грыз морские сухари. Много жестоких штормов пришлось тебе выдержать, но теперь все твои испытания миновали, и твой корабль благополучно прибыл в гавань. Никогда не пожелал бы я себе лучшего командира, и — кто знает? — быть может, я еще помогу тебе отдать паруса в ином мире!
Все слуги в доме были огорчены кончиной своего старого хозяина, тогда как окрестные бедняки собрались у ворот и протяжным воем выражали свою скорбь по случаю смерти их щедрого благодетеля. Перигрин — хотя он и чувствовал все, что может внушить в подобном случае любовь и благодарность, — был не настолько подавлен горем, чтобы лишиться возможности взять в свои руки бразды правления в доме. Он с большою осмотрительностью распорядился касательно похорон, предварительно выразив сочувствие тетке, которую утешил заверением в неизменном своем почтении и любви. Он распорядился, чтобы для каждого обитателя крепости было заказано траурное платье, и пригласил на похороны всех окрестных джентльменов, не исключая своего отца и брата Гема, которые, однако, не удостоили погребальный обряд своим присутствием; да и у матери его не хватило человеколюбия навестить удрученную скорбью золовку.
При погребении была в точности соблюдена последняя воля коммодора, и наш герой пожертвовал пятьдесят фунтов в пользу бедняков прихода, о чем забыл упомянуть в завещании его дядя.
После предания тела земле, совершенного с соблюдением всех распоряжений покойного, Перигрин ознакомился с завещанием, к которому не было сделано никаких добавлений с той поры, как оно было впервые написано, утвердил выплату наследственных легатов и, будучи единственным душеприказчиком, сделал подсчет состоянию, перешедшему к нему, каковое — после всех вычетов — составляло тридцать тысяч фунтов. Обладание таким богатством, находившимся в полном его распоряжении, отнюдь не способствовало смирению духа, но внушило ему новые мысли о величии и великолепии и вознесло упования его на высочайшие вершины.
