До самого вечера в камере не разговаривали. Все послеобеденное время Секереш простоял у окна. Он напевал:
Дешева твоя кровь, бедняк,
Зарабатываешь медный грош —
И его не истратить никак…
Против двух язычников кровь
За отчизну по капле прольешь…
— Эх, — вырвалось, наконец, у него, — хватит всей этой ерунды! Язычники, отчизна… Честное слово… Слушай, парень, примемся-ка лучше за проработку резолюций Второго конгресса Коминтерна. Завтра, с самого утра, и начнем. По рукам?
— По рукам.
— Кто может быть этот Бескид, чорт его подери? — сказал Петр, когда оба они улеглись.
— А чорт его знает! Может быть, судья какой-нибудь, а не то… Да, впрочем, чего там голову ломать! Довольно у нас и без того всяких задач. Эта ленинская брошюра, которую мы получили, страх как интересна. Жаль, что ты по-русски не понимаешь. И особенно жаль, что я не прочел ее тремя месяцами раньше… Честное слово!
В субботу вечером в камеру ввалились четверо жандармов.
— Собирай вещи!
В канцелярии письмоводитель прочел заключенным два постановления:
— Следователь… Прокурорский надзор…
Петр ничего не понял, но Секереш, прослушав первое постановление, шепнул ему:
— Освободят!
За первым постановлением последовало второе.
Секереш невольно вскрикнул от ужаса.
Второе постановление гласило, что в «удовлетворение ходатайства польского министерства юстиции о выдаче венгерских подданных Иосифа Секереша и Петра Ковача, разыскиваемых польским судом по обвинению в уголовных преступлениях, берегсасский прокурор определяет: выслать их обоих в Польшу и предать в руки польских властей».
На вокзал их сопровождали два сыщика. В двадцати шагах спереди и сзади шагало по жандарму. Вместе с арестованными в вагон сели сначала только оба сыщика, а за несколько минут до отхода поезда вошли и жандармы. Арестованные не были закованы в кандалы.
Когда шли к поезду, сыщики вполголоса переговаривались между собой, называя друг друга по фамилии. Одного из них звали господин Гозелиц, а другого — господин Бескид.
«Мункачская газета» сообщала:
«Большевики опять устроили кровавую баню. Уже обреченные на неизбежную гибель, эти преступники все еще проявляют признаки жизни. В воскресенье утром православный епископ Канторовиц служил под открытым небом благодарственный молебен по случаю разгрома Красной армии под Варшавой и дарования победы христианскому оружию. К великому негодованию молящихся богослужение было нарушено несколькими негодяями, которые подняли крик и стали швырять в епископа камнями. Жандармерия и подоспевшие ей на помощь легионеры быстро восстановили порядок, но дослужить молебен все же не удалось, потому что его преосвященство был серьезно ранен несколькими камнями. В результате этого прискорбного происшествия один человек был убит и сорок два ранено. Вина в этом падает, понятно, целиком на большевиков: легионеры лишь выполнили свой долг. 57 человек арестовано. Зачинщика происшедших беспорядков, жителя местечка Пемете, Юрко Верхова, прозванного рабочими «одноглазым Юрко», задержать не удалось. Жандармское управление назначило награду в пять тысяч крон тому, кто укажет его местопребывание. Его преосвященство поступил на излечение в мункачский госпиталь. Состояние его тяжелое, но не внушающее опасения за жизнь. Редакция желает ему скорейшего выздоровления».
Из участников первого съезда недоставало Секереша, Петра, Тимко и Лакаты. Вместо них было двадцать новых делегатов. Всего на втором съезде коммунистической партии Прикарпатской Руси участвовало тридцать пять делегатов: восемнадцать рабочих и семнадцать землеробов.
Делегаты собрались на лесной поляне. Вокруг, на расстоянии окрика, сторожили испытанные товарищи.
Предупредительным сигналом должен был служить двойной крик перепелки.
Заседание длилось с утра до вечера. Крика перепелки ни разу не раздалось, Мондан оказался хорошим организатором. Канцелярия пропаганды осталась на сей раз без добычи.
Среди пожелтелой листвы мелькали красные и ярко-зеленые листья. Трава была сырая, и если кто присаживался, тотчас же опять вскакивал. Участники съезда целый день простояли на ногах.
Первым взял слово старик Бочкай.
Он очень постарел, могучая спина сгорбилась.
Говорил он тихим голосом, опустив глаза в землю, ни разу не взглянув на своих слушателей.
Начал он с «цитаты из Маркса»:
— «Погляди в зеркало и увидишь свое лицо», сказал наш великий учитель, добрый старый Маркс. Что же мы видим в зеркале? Мы видим братьев, мерзко спорящих и ссорящихся друг с другом. «Это твоя ошибка, это ты виноват, это ты предатель!» — обвиняем мы один другого, как те братья из Дрочня, что пошли друг на друга с топорами, поспорив, кто виноват — Иван или Федор — в том, что градом побило посевы.
Старик говорил на этот раз очень длинно, глухим голосом и казалось, будто он молитву читает. Слезы текли у него по щекам, когда он заговорил о Тимко и других жертвах восстания в Лавочне.
— К братским могилам прибавилась еще одна… В море нашей скорби вылили еще одну бочку.
Пока старик оплакивал мертвых, Гонда нетерпеливо прохаживался взад и вперед. После старика должен был говорить он. Последние месяцы оставили резкий след на его лице. В углах рта запали две глубокие складки, и глаза словно потемнели. Но спина его не сгорбилась, держался он как-то еще прямее, точно всего его вытянули.
Спокойно стоял он, расставив ноги, запрятав руки в карманы, и так пристально всматривался в лица собравшихся, как будто впервые видел их.
— Не плакать собрались мы сюда, товарищи, а обсудить, что нами сделано хорошо и что плохо. Будем одинаково учиться и на хороших и на дурных примерах. А учиться нужно многому, потому что нам предстоит огромная работа. Нечего ныть и проливать слезы. Твердо запомните одно: нас не победили. Сегодня мы гораздо сильнее, чем были полгода назад. И сильнее мы уже по одному тому, что знаем теперь: с врагом шутить нельзя, нужно суметь одолеть его в открытом бою.
Мондан стоял, скрестив на груди руки. Каждую фразу Гонды он сопровождал одобрительным кивком головы. В подготовке съезда он участвовал вместе с Гондой, почти все вопросы до мельчайших подробностей были разобраны ими совместно, — и все-таки даже его удивила речь Гонды. А как поражены были остальные слушатели! Где, когда, у кого выучился он так говорить? Всего несколько месяцев назад он еще работал здесь, в Полене, машинистом на узкоколейке; где успел он набраться всей этой премудрости?
Отовсюду слышались одобрительные возгласы, и лишь когда Гонда принялся критиковать Секереша, среди присутствующих стало заметно некоторое недовольство.
— Будь Секереш здесь, ты бы иначе говорил, — крикнул внезапно Бочкай.
— Да, я говорил бы не так — я сказал бы куда резче, — отрезал Гонда и невозмутимо продолжал свою речь.
— Ну, можно разве так оплевать венгерскую революцию и лавочненские жертвы! — снова, немного погодя, воскликнул Бочкай.
Гонда на минуту умолк. Настала глубокая тишина. Ольга, вдова Тимко, до тех пор неподвижно, словно не живая, стоявшая рядом с Монданом, подошла к Гонде. Ее окруженные черными кругами глаза блестели от слез.
— Венгерская революция, — снова заговорил Гонда, — не нуждается в том, чтобы ее ошибки замалчивали. Несмотря на все свои ошибки, она большая глава в мировой революции. Восстание в Лавочне мы потому так неудачно подготовили, что не решались открыто сознаться в своих ошибках. Было бы трусостью продолжать это замалчивание. Я трусом быть не хочу…
— А кто же трус? Может, я? Или лавочненские мертвецы? — Тут старик непечатно выругался. — Тебя, браток, еще мать в утробе носила, когда я уже…
— Нечего прятаться за мертвецов! — раздался голос Ольги.
Старик ушам своим не верил.
— Чего старик перебивает! — послышались со всех сторон возгласы. — Не умеет держать язык за зубами! Правды боится!
