— Это мне недоставало решимости? Мне? Выходит, это я тянул, саботировал присылку помощи? Это я проворонил решительный момент?!

— Брось ты, наконец, эту дурацкую помощь. Помощь… При чем тут помощь? Всякая помощь была бы ни к чему, если Бекеш с Рожошем могли свободно агитировать. Хватило бы у тебя решимости выступить против Бекеша, арестовать его и повесить, тогда бы ты еще мог чего-нибудь добиться.

— Легко из Мункача, из «Звезды», вешать людей! Ты, видимо, знаком с революцией только понаслышке, по книгам…

Шесть шагов вперед, шесть назад.

В своем возбуждении Секереш прибавил шагу. Теперь от одного конца камеры до другого было только пять шагов. Секереш в бешенстве пнул ногой парашу.

— Чего тут огород городить! Скажи прямо, что мы за все ответственны, во всем виноваты. Мы терпели Рожоша и Бекеша, мы навязывали их повстанцам…

— Мне тебя не переспорить, — сказал Лаката. — Но что правда, то правда. В решительную минуту вы нас бросили на произвол судьбы. Вы болтали, болтали, языки у вас подвешены исправно, а вот когда нужно было перейти от слов к делу… Эх!..

Секереш на этот раз совладал со своими нервами.

— Выслушай меня, Лаката, — сдержанно начал он. — Прежде, чем обвинять, ты должен войти в наше положение. Ты должен знать…

— Знаю, знаю, — перебил его Лаката. — Ты, конечно, сумеешь мне доказать, что я сам помешал посылке нам подмоги. Заранее согласен со всем, что ты скажешь…

— Лаката, давай говорить серьезно…

— Серьезно? Это раньше надо было быть серьезным, когда дело было не в разговорах. Рожош, Окуличани… Ты так долго разыгрывал из себя социал-демократа, что, должно быть, и на самом деле стал им…

— А, чтоб тебя!..

— Понятно! Рожош, Окуличани и чорт его знает, кто еще. С ними ты умел ладить, а…

— Ты!..

Секереш погрозил Лакате кулаком.

— Ты!.. Сейчас же замолчи!..

Он прикусил губу и проглотил слово, готовое сорваться у него с языка. Потом повернулся к Лакате спиной и целый час неподвижно простоял у окна.

Лаката, с трудом поднявшись на ноги, швырнул на койку Секереша его подушку и одеяло.

Два дня в камере не было произнесено ни слова. Заключенные ели из одной тарелки, пили из одного стакана, курили одну папиросу, но ни единым словом не обмолвились между собой и даже избегали встречаться взглядами.

На третий день они получили нового товарища: Петра Ковача.

У Петра голова была забинтована, и под левым глазом темнело фиолетовое пятно — следы полицейских допросов.

Лаката и Секереш одновременно бросились его обнимать. Секереш едва не заплакал от радости.

— Да, все было бы по-другому, — стал рассказывать Лаката, — если бы мы с самого начала не возлагали надежды на вашу помощь. Мы ждали два дня, целых два дня потеряли, а когда, наконец, получили что-то вроде помощи — бедный Тимко! — тогда уже было поздно.

— Сила революционной армии — в наступлении, — сказал Секереш.

— Мы и наступали. Как только прибыл Тимко, тотчас же начали наступать. Эх, Петр, если б ты видел! Каждый человек, каждый солдат наш вел себя героем, каждый порывался на первую линию огня… Как мы шли!..

Его лицо сияло. Петр и Секереш слушали, боясь проронить слово.

— Ничего подобного я еще не видел, и все же… Ты только подумай, Петр: солдаты, босые, оборванные, с одними ручными гранатами шли в атаку на польские пулеметы, словно те не пулями, а горохом стреляли. А как их косили — ужас. И когда они подошли к полякам на такое расстояние, что могли кинуть гранаты, — ни одна не разорвалась. Солдаты с голыми руками бросились на поляков, били их кулаками, кусали — все до единого полегли… Бедный Тимко!..

Несколько минут протекло в молчании.

— Мне кажется, — начал Секереш, — что если бы вы во время и энергично начали наступление…

— Ты не имеешь права критиковать нас, — тихо произнес Лаката.

— Что-о-о? Не имею права?..

— Слышь, ребята, вы с ума сошли, что ли?

Петр мог говорить что угодно, те ничего уже не видели и не слышали.

— Не имеешь! Никакого права! Вы предали нас!

— Это мы вас предали?

— Вы!.. Ты!..

— Не вмешайся во-время Петр, Секереш с кулаками бросился бы на Лакату. Петр грубо оттолкнул Секереша, так что тот отлетел к стене, а Лакату бросил на койку — тоже далеко не так бережно, как это полагалось бы в отношении больного.

— Сумасшедшие!

Лаката повернулся к стене, Секереш тоже повалился на койку и зарыл голову в подушку.

До самого вечера в камере длилось молчание.

— Ложись ко мне, места хватит, — позвал Секереш Петра, когда стемнело.

— А я уже приготовил тебе место у себя, — раздался голос Лакаты.

— Как вам не совестно! Словно два сопляка! — вырвалось у Петра. — Словно два глупых сопливых мальчишки!

Петр улегся на полу.

Хорошо еще, что у него было пальто. Ночи стояли холодные.

Наутро к ним пожаловал новый постоялец — Готтесман.

Вечером за Лакатой явились два жандарма.

— Собирай вещи!

— Это как — на свободу?

Вместо ответа его заковали в кандалы.

Петр и Готтесман молча стояли возле Лакаты. Секереш шумно вздыхал.

— В Венгрию или в Польшу?

Жандармы не ответили.

Первым обнял Лакату Петр, потом Готтесман, последним Секереш.

У всех на глазах были слезы.

Это происходило во вторник вечером.

В среду утром Петр и Готтесман ругали друг друга последними словами. Началось с того, что Готтесман усомнился в украинском происхождении русинских крестьян, и высшей точки спор достиг тогда, когда Готтесман заявил, что если партия не исключит всякого, кто до сих пор занимал мало-мальски ответственное положение и открыто не заклеймит их как предателей, то дело революции погибло.

В четверг вечером за Гроттесманом пришли два жандарма.

— Собирай вещи!

В пятницу утром Петр получил передачу.

Ветчину, колбасу, сыр, фрукты, целый торт и сотню папирос. Под тортом было спрятано письмо.

От Марии Рожош.

В Берегсасе заключенных кормили плохо. Передачи допускались редко и нерегулярно. Таких обильных и изысканных передач, как на этот раз, еще не бывало.

Петр чуть не запрыгал от восторга.

Пока Секереш возился с тортом, он набросился на письмо. Но оно сильно омрачило его радость.

— Гм… Погляди-ка, Иосиф, — сказал он, протягивая Секерешу письмо после того, как трижды прочел его.

— А ты разве другого ждал? — спросил тот, возвращая письмо.

— Понятно, другого.

— Дурак ты! Я всегда был определенного мнения о Мария. Истеричная девка! Дело ясное.

— Мог бы иначе о ней говорить. Видишь, как она о нас заботится. Значит, не так уже «ясно».

— Если кто не желает видеть действительности, тому ничего ясно не будет.

— Просто ты стал желчен и несправедлив.

— А поди ты! Тебе правда глаза колет, вот что!

Петр не ответил. До вечера в камере не разговаривали.

За это время Петр раз десять, по крайней мере, перечитал письмо.