— Больно умен ты, чтобы меня учить! — огрызнулся Асталош.

— Дверей, небось, не проломишь?

— Очень надо! Не двери ломать будем, а пол. Ночью все будем на свободе. А пока что надо малость соснуть.

Поезд тронулся, и мы улеглись на соломе, разостланной на полу. Я спал недолго: меня разбудил холод. В полдень двери открыли и нам принесли обед. Перед дверьми стояли жандармы с винтовками. Потом опять заперли двери снаружи, и поезд двинулся дальше.

— Ну, ребята, теперь не зевай. Принимайся за работу!

Асталош принялся тщательно исследовать пол вагона.

— Плевое дело! Этакое гнилье и ногтями расковырять можно.

Асталош показал, как браться за дело, и мы, не щадя сил, принялись работать своими тесаками. Не прошло и часа, как мы проломили широкое отверстие, сквозь которое видны были быстро вращавшиеся колеса.

— Ну, слава богу. Дальше ломать нечего, — заявил Асталош. — Нам ведь еще до вечера здесь торчать. Делать, братцы, надо так: на остановках будем из винтовок палить в стенки. Эта сволочь к нам подходить побоится, и на каждой станции мы будем уходить по-двое, по-трое.

При отправке из Будапешта нас тщательно обыскали и отобрали у нас патроны. Теперь мы извлекали все патроны, какие только удалось припрятать.

На первой же станции, где наш поезд вечером остановился, мы принялись за свою забаву: выстрелили несколько раз в стенку вагона, а затем начали орать, словно нас резали. Затем мы прислушались — снаружи все было тихо. Двое наших неслышно выползли под вагон.

— Счастливого пути, братцы!

Была уже ночь, когда мы с Асталошем последними выбрались из вагона. Ощутив под ногами железнодорожное полотно, мы прилегли между рельсами и стали ждать, когда поезд тронется.

Когда поезд ушел, мы осторожно подняли головы и огляделись — мы были одни.

— Куда теперь?

— Куда глаза глядят.

Мы обогнули станционное здание. Перед нами, погруженное в сон, лежало большое село. На небе не было туч, и луна ярко освещала дорогу.

— В село двинем?

— Нет, там наверняка жандармы. Проезжая дорога тоже для нас место неподходящее. Завернем-ка в первую попавшуюся избу.

Видя, что Асталош свое дело знает, я последовал за ним.

Он сильно постучался в окно большой избы. Внутри кто-то заворочался и засветил огонь.

— Кто тут? Что надо?

— Жандармы! Отворяй.

В избе кто-то выругался. Несколько минут спустя во двор вышел крестьянин с керосиновой лампой в руке.

— Военный постой где? — строго спросил Асталош.

— Постоя в нашем селе нет.

— А жандармы где?

— В двух часах ходьбы, в Алшодомбору.

— Чорт бы вас всех побрал! — крикнул Асталош. — Мы дезертиров ловим. Придется, значит, у тебя заночевать.

— У меня негде, — оказал крестьянин.

— Ну, стало быть, на твое место лягу. Расписку выдадим, что у тебя ночевали: сходишь в казначейство, там тебе уплатят.

— Ну, ладно уж, — проворчал крестьянин и отворил ворота.

Впустив нас, он пошел впереди, лампой освещая нам дорогу. Миновав кухню, мы вошли в горницу, где стояли две кровати, — на одной спали дети, с другой испуганно поднялась женщина.

— Не бойтесь, — успокоительно произнес Асталош.

— Жандармы, — сказал ей хозяин. — Утром уйдут.

Поставив винтовки в угол, мы уселись за стол.

— А не найдется ли у вас чего поесть?

— Трудновато.

— Мы расписку выдадим, казначейство уплатит.

— Ну, уж так и быть.

Хозяйка засуетилась, и вскоре на столе очутилась краюха ржаного хлеба и две кружки молока. Молоко было холодное, а хлеб сухой: мы поели, но не насытились.

— Давай еще чего-нибудь. Расписку выдадим.

— Откуда же? Время теперь военное… — стал отнекиваться крестьянин.

— Без тебя знаю. А почему ты, собственно, дома остался? — строго спросил его Асталош.

— Это я — то дома остался? — удивился хозяин. — Я не дома — я военнопленный, и почитай, что три года уже как здесь.

— А как же по-венгерски говоришь?

— Научился, чтоб жена не ругалась.

— Ребята есть?

— Двое. Отец старшего где-то в Сибири. Младшему всего шестой месяц пошел.

— Ладно. Ложись на кровати, а мы и на полу уляжемся.

Хозяйка отправилась за попонами, а муж ее натаскал нам соломы. На полу нам устроили постель.

— Расписку выдадим на все, — оказал Асталош.

Встав рано утром, мы умылись у колодца, и затем Асталош уселся писать расписку. Только что собрались мы пуститься дальше в дорогу, как в избу заявился нежданный гость. Крестьянин в синих штанах и высоких сапогах спрашивал, где тут жандармы.

— Меня звать Петров, Порфирий Иванович, — заявил он. — Принес малость закусить нашим героям.

В полотенце у него были большой кусок сала с красным перцем, колбаса, белый хлеб и бутылка водки.

— Отведайте, пожалуйста.

— Отказа не будет, — ответил Асталош. — За все это расписку выдадим.

— Не надо мне вашей расписки. Не ради денег даю. Душа радуется, когда охранители порядка приходят. Столько здесь шляется всяких дезертиров и бродяг, что порой за жизнь свою страшишься — того и гляди ограбят и зарежут.

— А вы разве не из военнопленных?

— Как же! Только у меня не как-нибудь, а целых двадцать гектаров удобной земли. Честно тружусь, да и жена помогает, хотя ей уже за пятьдесят. Есть у нас кое-какое добро — все сторожить надо. Только глаза отведи, мигом все растащат… Военнопленных надо бы отправить обратно по лагерям — эта сволочь больше наворует, чем наработает. А к тому же по всем дорогам дезертиры шляются, проходу от них нету. У нас бы их давным-давно всех перевешали…

Нашему хозяину этот разговор был, повидимому, не по душе: несколько раз уже порывался он прервать пришельца, но не решался, видя, что Асталош благосклонно слушает его. Мы жадно набросились на еду — давно уже нам на долю не выпадало этакое угощение. Асталош с набитым ртом только одобрительно кивал головой — говорить он не мог.

Пока мы насыщались, а Порфирий Иванович разглагольствовал об опасностях, угрожающих Венгрии, все село уже знало, что явились блюстители закона. К нам в избу один за другим потянулись крестьяне с жалобами.

— Сельский староста пособия задерживает…

— Лавочник даже по карточкам керосин не отпускает, а тем, кто заплатит подороже, тем и без карточек дает…

— А уж касательно освобождения от военной службы…

В короткое время изба наполнилась жалобщиками.

Я перестал есть — что-то стало мне поперек горла. Мне не по душе было, что Асталош собирается и бедняков провести, обещая им невесть что. Асталош меж тем выслушивал жалобы и продолжал кивать головой. Под конец его терпение истощилось, и он в сердцах швырнул карманный нож на пол.

— Так вам и надо за ваше дурацкое овечье терпение! Почему не разделались с вашим подлецом старостой? Убить бы его, как бешеную собаку!

Жалобщики застыли в изумлении: подобного совета никто не ожидал. В горнице воцарилась гробовая тишина. Порфирий Иванович, поднявшись, собрался было что-то сказать, но не успел: два жандарма с винтовками наперевес неожиданно ворвались в горницу, в то время как двое других целились в нас из окна.

— Руки вверх!

Мы и моргнуть не успели, как очутились в наручниках.

— Дезертиры, — пояснил собравшимся один из жандармов.

— Сволочи! — в бешенстве заорал Порфирий Иванович. — Негодяи!

Я ждал, что хозяин и другие, обманутые нами, начнут вымещать на нас свой гнев, но ошибся. Порфирий Иванович убрался, осыпая нас ругательствами, остальные же ушли, понурив головы и ничего не сказав.

Жандармы, вынув из наших винтовок патроны и сняв штыки, приказали одноногому парню нести их за ними.

— Марш!

Хозяйка тем временем завернула в старую газету остатки сала, колбасы и хлеба и сунула их мне в карман.

— Один бог знает, когда вам теперь удастся поесть, — тихо произнесла она.