Первое, что Секереш в этот день написал на доске, было:

Затем мы должны были переписать:

Помню также, что последняя переписанная нами фраза гласила:

С Карпат дул сильный ветер. Перчаток у меня не было, и я шел, запрятав руки в карманы пальто. В одном кармане я нащупал листочек бумаги, на котором что-то было напечатано на машинке. Дома я прочел его:

На следующее утро я, как обычно, зашел за Гайдошем.

— Нет ли у тебя ящика или сундука, которым никто кроме тебя, не пользуется? — спросил он.

— Есть. Свой сундук я запираю на замок.

— Тогда спрячь к себе в сундук вот это, — сказал он и вытащил из-под соломенного тюфяка завернутую в клеенку пачку. — Может случиться, что ко мне придут с обыском, — добавил он.

Дрожащими руками я взял у него пачку. В горле у меня пересохло, и я не в силах был произнести ни слова.

— Хорошо, — сказал я, наконец, — спрячу.

Я кинулся в свою каморку — там никого не было. Ученики уже с час как работали в мастерской, моя мать стояла в очереди за провизией, а дядя еще спал крепким сном. Неслышно, как вор, вытащил я сундук из-под кровати и минуту спустя был уже снова во дворе.

— Ну, как?

— Все сделано.

По дороге Гайдош торопился объяснить мне:

— Если меня сегодня арестуют, то эту пачку ты снеси военному врачу Гюлаю. Знаешь его?

— Тот, что живет на улице императора Вильгельма?

— Он самый. Передай ему пачку и скажи, что от меня.

— Хорошо.

Некоторое время мы молча шли рядом. Сердце у меня билось учащенно. Гайдош же, как ни в чем не бывало, насвистывал песенку.

— Вот что, Петр, — сказал он вдруг, — сегодня утром мы, по всей вероятности, забастуем. А ты бастовать будешь?

— Еще бы! — обиженно воскликнул я.

— Погоди-ка немного, — сказал Гайдош с улыбкой, — ты да еще десяток людей не должны бастовать. Вам предстоит задача посложней. Начальник станции затребует, вероятно, солдат для замены бастующих. Вам, якобы штрейкбрехерам, надо так все перепутать на станции, чтобы никому потом не удалось что-либо наладить. Понял?

— Понял. А что… затем будет?

— Затем начальник станции выкинет вас вон, а может быть и в тюрьму упрячет…

В мастерской все шло вверх ногами. Ночью у многих произведены были обыски, и четырнадцать человек арестовали: девять железнодорожников и пятерых с химической фабрики. В числе последних был и Секереш.

Во дворе мастерских, против квартиры начальника станции, состоялся импровизированный митинг.

Первым выступил машинист, а вслед за ним Гайдош. То, о чем вчера еще решались говорить лишь шопотом, один-на-один, сегодня произносилось открыто перед четырьмястами слушателей.

— Хватит с нас!.. Долой войну!.. Довольно голодали!.. Русские предлагают нам мир!.. Хотим мира!..

Когда Гайдош прочел требования рабочих, толпа разразилась восторженными криками.

Рабочие потрясали кулаками, железными прутьями и молотами. Семафор был закрыт, и поезд, груженный снарядами, остановившись перед станцией, тщетно требовал пронзительными свистками открытия пути. Ни коменданта, ни начальника станции нигде не было видно.

Гайдош еще говорил, когда к станции на автомобиле подкатил Немеш. Он взял слово. В черном, наглухо застегнутом зимнем пальто, без шляпы, он походил на патера, проповедующего с церковной кафедры.

— Товарищи…

Он начал говорить успокоительно и мягко, но буря возгласов тотчас же заглушила его слова.

— Долой войну!

— Мира хотим, мира!

— Да здравствует русский пролетариат!

— Товарищи, — пытался продолжать Немеш, и в голосе его послышались раздражение и угроза, — если вам и впрямь дорого всеобщее, равное, тайное избирательное право…

— Мира хотим! — неслось отовсюду. — Того же, что и русские товарищи!..

— Что вы толкуете о примере русских товарищей! — уже с озлоблением крикнул Немеш. — Раньше, чем о нем говорить, нужно в нем внимательно поразобраться. Ваш большевизм еще слишком незрел, в нем много ребяческого…

Грязный от паровозной копоти снег покрывал площадь.

В Немеша полетели снежки: пять-шесть попало ему в грудь, один в правый глаз, а еще один угодил прямо в раскрытый рот.

— Мира хотим!..

Немеш сбежал, и его место занял низенький кривобокий человек, которого я видел впервые.

Он говорил хриплым голосом, но по-нашему. Сперва он резко нападал на высший командный состав: «Генералы не желают мира, они стремятся удушить русскую революцию», а затем обрушился на социал-демократических вождей за то, что они всегда из-за угла нападают на рабочих, когда те борются за мир.

— Но как бы ни старались эти предатели рабочего класса, рабочих Будапешта, Вены, Праги и Львова им обмануть не удастся! Рабочие побросают инструменты, остановят работы на орудийных и других военных заводах и прекратят выпечку хлеба для тех, кто хочет продолжать войну против русских товарищей!

Мы так были захвачены его речью, что не заметили, как на станцию со всех сторон стекались жандармы.

Когда он кончил говорить, была выбрана делегация, отправившаяся к коменданту с требованием немедленного освобождения всех арестованных и увеличения размера пайков, восьмичасового рабочего дня, права сходок и собраний в мастерских. Делегацию возглавлял Гайдош.

Вскоре делегация вернулась назад.

— Товарищи, — обратился Гайдош к рабочим, — комендант не принял наших требований. Он заявил, что если мы немедленно не возобновим работы, он предаст двадцать членов делегации военному суду, а остальных отдаст в солдаты.

В ответ раздался единодушный крик:

— Не станем работать! В клуб, в клуб!..

Четверть часа спустя на станции осталось всего девятнадцать человек «штрейкбрехеров». Здание мастерских было оцеплено жандармами.

Никогда еще не работал я с таким воодушевлением, как в этот день, когда я оказался «штрейкбрехером». У станции стояли в ожидании паровозов четыре поезда. Даже не выработав общего плана действий, мы принялись переставлять подвижной состав, прицепляя вагоны с продовольствием к санитарным вагонам и к вагонам, груженным снарядами. Затем мы попортили сцепления и развинтили гайки у некоторых колес. Все пути были забиты подвижным составом. Жандармы внимательно следили за нашей работой. Военный комендант вышел к нам, похвалил за усердие и приказал выдать нам хлеба, сала, водки и табаку.

В полдень к станции подошел воинский поезд. Пути не были свободны, и поезд не мог двинуться дальше. Прошло полтора часа. Комендант станции ругался и осыпал нас угрозами. Начальник поезда потребовал стражу ввиду того, что солдаты, отправлявшиеся на фронт, неоднократно пытались бежать. С нас пот лил ручьем — так лихорадочно мы работали. Ротмистр, комендант станции, по телефону затребовал у городского коменданта конвоиров. К тому времени, когда они появились, на путях скопилось уже три поезда. Ротмистр был вне себя от бешенства и немедленно распорядился взять всех нас под стражу.

Под конвоем шестнадцати солдат — по четыре с каждой стороны, — под командой унтер-офицера нас повели на гауптвахту.

На улицах у лавок тянулись длинные очереди женщин. Забастовавшие рабочие химического завода тоже высыпали на улицу. По дороге к нашей процессии присоединялись мужчины, женщины, дети.

— Мира!.. Да здравствуют солдаты! Мира!..

У ворот казарм нас ожидал взвод жандармов.

— Долой! Долой! Жандармов — на фронт! Да здравствуют солдаты!

Меня посадили в большую полутемную комнату, где уже находилось четверо арестованных солдат. Не успели запереть за мной дверь, как она снова открылась: привели троих рабочих.

— Важные события! — сообщили они. — В городе революция. Разнесли военные склады!